— Так пойди, — советует Нельсон, наслаждаясь тем, что Мелани, сев и возвышаясь над ним, углубила ложбинку в смятой простыне, на которой он лежит.
Когда он был маленький и мама с папой жили в той квартире на Уилбер-стрит, а сюда приезжали в гости, его укладывали спать в этой самой комнате, волосы у бабушки были тогда еще черные, но игра светотеней на потолке у окна была такая же, как сейчас. Бабуля пела ему песенки — это он помнит, а вот какие — не помнит. Некоторые — на пенсильванском немецком. «Rudi, nidi, Geile...» [18] Мелани вытягивает из прически заколку и ковыряет ею в пепельнице в поисках закрутки, в которой еще осталось одна-две затяжки. Она подносит ее к своим красным губам и поджигает — бумага вспыхивает. Когда она подняла руку, чтобы извлечь из волос заколку, в поле зрения Нельсона попала ее волосатая, небритая подмышка. И его член невольно, безо всяких оснований, начинает набухать в теплой, запомнившейся с детства ложбинке.
— Ну, не знаю, — говорит Мелани. — По-моему, он просто хочет уравнять счет в их отсутствие.
— А ты как к этому относишься?
— Без большого восторга.
— Он ведь вполне славный малый, — говорит Нельсон, уходя глубже в ложбинку рядом с ее безразличным телом, наслаждаясь все большим разрастанием своей эрекции. — Хоть и спал с моей мамашей.
— А что, если это убьет его — как я потом буду себя чувствовать? Ведь одна из причин, почему я поехала с тобой, объяснялась желанием выбить из головы всю эту дурь насчет любовника-папочки.
— Ты поехала со мной потому, что тебе предложила Пру. — Ему доставляет несказанное удовольствие произнести имя той, другой, словно глоток холодной воды в жаркий день. — Чтобы я никуда не делся.
— Ну да, но все равно я не поехала бы, если б у меня не было своих причин. И я рада, что поехала. Мне здесь нравится. Здесь совсем как прежняя Америка. Все эти кирпичные дома, такие прочные, так близко стоят друг к другу.
— А я все это терпеть не могу. Воздух здесь такой сырой и затхлый и такой душный.
— У тебя в самом деле такое чувство, Нельсон? — (Ему нравится, когда она вот так мурлычет его имя.) — Мне казалось, что в Колорадо ты был какой-то напуганный. Слишком там большие пространства. А может, это из-за ситуации.
Нельсон пропускает мимо ушей упоминание о Колорадо из-за эрекции — у него внизу лежит этакая дубинка из слоновой кости с закругленным концом, а перед глазами — по-женски толстые канаты горла Мелани, набухшие при последней затяжке крошечным окурком, который она зажала в накрашенных губах. Мелани всегда ходит накрашенная — и губы, и румяна на щеках, — чтобы лицо не казалось таким оливковым, а вот Пру никогда не красится, губы у нее такие же бледные, как лоб, и все лицо сухое и четкое, как на фотографии. Пру — при мысли о ней у Нельсона возникает неприятное ощущение, точно кто-то камушком втирает ему в живот песок. Он говорит:
— Больше всего меня здесь не устраивает, пожалуй, папа. — При мысли об отце неприятное саднящее ощущение усиливается. — Меня все в нем раздражает — то, как он сидит в гостиной, развалясь в вольтеровском кресле. Он... — Нельсон с трудом подбирает слова, так ему тошно. — Просто сидит посреди нашего чертова мира и гребет и гребет под себя. Он же и половины не знает того, что знает Чарли. Что он сделал, чтобы создать этот магазин? Мой дед — тот пробивал себе дорогу, а папаша ничего не делал, только был никудышным мужем моей матери. А что он сделал, чтобы заслужить такие деньги, — просто оказался слишком ленивым и никчемным, чтобы уйти от матери, хоть ему и хотелось... По-моему, он со странностями. Ты бы видела его с тем черным парнем, про которого я тебе рассказывал.
— Ты любил своего деда, верно, Нельсон? — Когда она накурится травки, голос у нее становится хриплым и каким-то запредельным, точно она пифия, сидящая над своим треножником, как им рассказывали на уроке антропологии в Кенте. Кент... ощущение, что ему втирают в живот песок, усилилось.
— Он любил меня, — убежденно говорит Нельсон, перекатившись с одного бока на другой и нащупав рукой слегка опавший член, больше похожий уже не на изделие из слоновой кости, а на нечто из плоти и крови. — Он не критиковал меня без конца за то, что из меня не вышел великий спортсмен и что я не вырос до десяти футов.
— Я ни разу не слышала, чтобы отец критиковал тебя, — заметила она, — разве что когда ты расколошматил его машину.
— Да не колошматил я ее, черт подери, я только поцарапал мерзавку, а он уже которую неделю держит ее в ремонте и никак не может успокоиться, хочет, чтоб я чувствовал себя виноватым, или ни на что не годным, или не знаю еще как. А ведь там и правда на дороге был зверек, какой-то маленький, не знаю какой, может, сурок, я бы видел полосы, если бы это был скунс, не понимаю, почему у этих дурацких животных такие короткие ноги — он же не шел, а перекатывался. Двигался прямиком на фары. Лучше бы я его убил. Эх, расколошматить бы все папочкины машины, всю его чертову наличность.
— Право, Нельсон, ты болтаешь что-то несусветное, — говорит Мелани, вся еще в блаженном трансе. — Тебе же нужен отец. Нам всем нужны отцы. И твой отец по крайней мере к твоим услугам. Он вовсе не плохой человек.
— Плохой, действительно плохой. Он понятия не имеет, что происходит, и ему все равно, и он считает себя таким чудесным малым. Вот что меня задевает — то, что он счастлив. Так чертовски счастлив. — Нельсон чуть не рыдает. — Подумай только, сколько горя он причинил. Из-за него умерла моя сестренка, а теперь он дал умереть этой Джилл.
Мелани все это знает.
— Ты не должен забывать об обстоятельствах, — терпеливо, нараспев произносит она. — Твой отец — не Господь Бог. — Ее рука под простыней ползет вниз, туда, где его пальцы обследовали ситуацию. Она улыбается. Зубы у нее идеальные. Ей их выровняли, а бедняжка Пру этим не занималась: ее родители были слишком бедны, поэтому она не любит улыбаться, хотя то, что зубы у нее неровные, не так заметно — просто клык слегка наехал на соседний зуб. — Ты так расстроен, — говорит Мелани, — из-за создавшейся ситуации. Но ведь в твоей ситуации отец не виноват.
— Виноват, — упорствует Нельсон. — Он во всем виноват, это он виноват, что я ни к черту не годен, и ему это нравится: по тому, как он иной раз на меня смотрит, сразу видно, что он наслаждается тем, что я такой. А как мама танцует вокруг него — можно подумать, что-то он действительно для нее сделал, тогда как на самом деле все наоборот.
— Послушай, Нельсон, ну хватит, — воркует Мелани. — Забудь ты об этом хоть сейчас. А я постараюсь тебя утешить. — Она сбрасывает простыню и поворачивается к нему спиной. — Бери меня сзади. Люблю, когда в меня так входят, особенно если я накурилась. Мне тогда кажется, будто я существую в двух измерениях.
Мелани и не старается кончить, когда они занимаются любовью: она же обслуживает мальчика, а не себя. А вот в Пру всегда чувствовалась женщина, которая всегда стремилась кончить, шептала ему в ухо: «Подожди!» — извивалась как угорь, чтобы таз оказался под нужным углом, и даже если он, не в силах больше сдерживаться, не оправдывал ее надежд, ее старания льстили ему. Эти воспоминания о Пру вызывают где-то глубоко, под ложечкой, чувство вины, и вспыхивает острая боль, как в тот момент, когда в «Челюстях» акула затягивает девушку под воду.