Врач поглядел на меня, потом на Верну. Подсвеченные стекла его очков отбрасывали розоватый, как разбавленная кровь, отблеск на лоб.
— Лицо девочка ушибла тоже во время падения?
— Ну да, — сдавленным голосом подтвердила Верна. — Перестала держаться за цепочки и упала лицом вперед.
Молодой человек был из тех, кто нерешителен, робок, не способен смотреть правде в глаза, но вместе с тем — упрям, как осел.
— Непохоже, что в нашем случае было падение, — сказал он неуверенно. — Когда ребенок падает с качелей, он чаще всего ломает руки. Кроме того, я не заметил крупинок земли в месте ушиба. Кровоподтек скорее говорит о том, что...
— Лицо мы девочке вымыли, это же очевидно, — прервал я его. — И вообще, что это — допрос? Мы привозим ребенка с травмой, нас заставляют полчаса ждать в регистратуре, а теперь еще и это... Мы где — в больнице или в суде?
— ...скорее говорит о том, что ее ударили, — испуганно моргая, продолжал молодой человек. — Кроме того, обнаружены синяки в области ягодиц. Дело в том, что мы обязаны докладывать обо всех случаях, где имеются признаки жестокого обращения с ребенком со стороны взрослых. Ужасные вещи приходится наблюдать: детей прижигают сигаретами, распинают — так, что происходит разрыв промежности... Ни за что не поверите, пока сами не увидите. — Потом, помолчав, продолжал другим тоном: — Сэр, вы лично видели, как Полли упала?
— Пола, ее зовут Пола, — резко ответил я, стараясь поправкой выиграть несколько долей секунды, чтобы подыскать нечто более убедительное, чем простое «нет». — Ее мать позвонила мне, как только это случилось.
— Когда это было?
— Я не смотрел на часы.
— Поздновато для прогулки на площадке.
— Какого хрена? Не ваше дело! Я специально укладываю ее поздно, так утром она поспит подольше. — Верна пришла мне на помощь.
Как ни старался я победить в нашем словесном поединке, врач всем своим видом показывал, что разговором не отделаться.
— Странно, что мать не привезла ребенка прямо к нам, — сказал он мне, словно Верны не было рядом. — Или к Святому Станиславу, — эта больница в двух кварталах от ее места жительства, если верить регистрационной карточке. — Сюда уже принесли жалкий синий листок.
— У нее нет машины. Плохо знает район: недавно переехала. — Оба ответа были правильные, хотя можно было ограничиться одним.
Заглянув в карточку, он обратился к Верне:
— Миссис Экелоф...
— Мисс, с вашего позволения, — перебила она его. — Выйду замуж, когда буду готова.
Он посмотрел на нас обоих и без единого слова вышел из кабинета. Через несколько минут возвратился в сопровождении пожилого лысеющего негра с танцующей походкой и суровым выражением лица, которое своим цветом напоминало темный табачный лист. Из нагрудного кармана его белого халата торчал стетоскоп. Молодой врач привел своего начальника. Они негромко посовещались в сторонке, после чего чернокожий подошел ко мне.
— Сэр, кем вы приходитесь этой молодой особе?
— Дядей.
Он улыбнулся.
— А-а, один из тех. Замечательно. — Голос у него был усталый, протяжный — таким голосом под аккомпанемент двенадцатиструнной гитары поют блюз. — Сэр, мы ценим ваше участие, но поскольку при несчастном случае присутствовала только мать, нам очень хотелось бы послушать ее.
— Все было, как говорит дядя, — сказала Верна. — Держись крепче, говорю я ей, а она не слушается. В последнее время она вообще непослушная. Моя работница говорит, это возраст. Двугодки такие ужасные...
— Мы с коллегой задаемся вопросом, не слишком ли мал ребенок, чтобы сажать его на качели. — Тонкими длинными пальцами с красивыми ухоженными ногтями он пощекотал детские пальчики, высунувшиеся из-под Бланки. Его усталые покрасневшие глаза с желтыми воспаленными белками остановились на Верне. Чутье подсказывало ей, что появилась возможность выпутаться.
— Наверное, вы правы, — заговорила она тонким, детским голоском, как если бы ее затолкали в трубу и тащат сквозь нее. — Я больше не буду... не буду сажать ее на качели. Никаких качелей, пока не подрастет.
В глазах пожилого доктора зажегся веселый отеческий огонек.
— Обещаешь?
Ток взаимопонимания пробежал между ними, и Верна устремилась вперед. Она откинула голову, так что горло образовало дугу, и под тонкой тканью блузки приподнялись груди. На глазах у нее снова выступили слезы.
— Обещаю, — выдавила молодая женщина, всхлипнув.
— Потому что малое дитя, — продолжал доктор напевным проповедническим тоном, — это бесценный дар, данный нам свыше, и мы должны оберегать его, разве не так?
Верна кивнула раз, другой.
— Как бы тяжко нам ни было, разве не так?
Верна снова кивнула, будто ее загипнотизировали.
Я и молодой врач наблюдали эту сцену как зачарованные. Но неожиданно доктор нарушил очарование; нахмурившись, он сказал:
— Готовьте ногу.
Тут же появилась сестра и сделала Поле успокаивающий укол, хотя девочка и без того уснула под наши разговоры, уснула просто от усталости, несмотря на трещинку в коленном суставе и последующие злоключения. Закутанное тельце казалось крохотным на длинной каталке. Игла вошла у самого края бумажного подгузника. Укол не разбудил ее. Нам позволили пройти в небольшое, ярко освещенное помещение, где Полу переложили с каталки на операционный стол.
Молодой интерн стал накладывать пропитанную гипсовым раствором марлю на коричневую ножку ребенка. Она словно поглощалась белизной, которая резала глаза, уже привыкшие к холодному голубоватому освещению операционной.
Готовая повязка тянулась от середины голени до середины бедра. Когда молодой доктор колдовал над Полой, та удивленно открыла глаза. Она оглядела всех нас, потом ее взгляд остановился на пожилом докторе. Он протянул ей желтый от табака палец, и девочка схватила его своей пухлой ручонкой.
— Малышка, — сказал он. — Ты у нас замечательно ходишь, верно? А сейчас просто оступилась, да?
Приоткрыв широкую щель между двумя передними зубами, девочка улыбнулась в знак согласия или от удовольствия, что с ней разговаривают.
— Ты ползать не разучилась, малышка?
Вопрос позабавил Полу, она заулыбалась еще шире, у нее даже смешок вырвался.
— Потому как тебе придется немного поползать.
Молодой врач стянул с рук резиновые хирургические перчатки. Короткими пальцами с грязными ногтями Верна крутила завиток на виске. Часы на стене показывали одиннадцать сорок две. Часы были круглые, с белым циферблатом и крупными черными цифрами. Длинная красная секундная стрелка прыгала с деления на деление. Учрежденческая точность часов напомнила мне об Эстер, о ее ста фунтах, ни одним больше, ни одним меньше. Надо бы позвонить ей, но звонок перечеркнул бы короткий промежуток завоеванной мною свободы во время этого ночного приключения, которое, казалось, обещало придать жизни новый смысл.