— Как считаете?
— Charmant [23] , — выдавил он из себя, поняв, что она обращается к нему.
Она вернула очки на вертушку, но не на то место, откуда их взяла, и схватила другие, с оправой из голубого пластика с голубыми стеклами. Эти очки, закрывая верхнюю часть лица, подчеркивали ее красиво очерченный рот и усыпанный, словно от злости, веснушками нос.
— Эти хуже, — сказал он, на этот раз вспомнив, что надо говорить по-английски. — Слишком много голубого.
Девушка примерила третью пару и теперь улыбнулась — улыбка быстро мелькнула между ее острым подбородком и костистым прямым носом, — а я, взглянув на нее, чтобы вынести в третий раз приговор, увидел зеркальные черные стекла, в которых отражался я сам в коричневом костюме меж двух убегающих вдаль стен с товарами, запечатленными в насмешливых глазах девушки, — я был плохо выбрит, плохо одет, с глазами, выпученными от молодости и страха. Девушку звали Кэндейс. Будучи оба первокурсниками, мы часто встречались и со временем стали любовниками. Она была светленькая. С окончанием лета веснушки ее выцвели, кожа стала пушисто-белой, так что мне казалось: я могу слизать этот пушок.
«Пересохшие губы болят, и реки сердца устремляются вверх, приветствуя живительный сок симметрии», — распевал Эллелу, взбираясь по узкой кирпичной лестнице, которая вела на второй этаж от старинной резной двери, такой низкой, что даже ему приходилось нагибаться, а дверь эта была рядом с дверью в мастерскую, где плели корзины и торговали гашишем, и походила на разодетого малыша рядом с озабоченной матерью; дверь в мастерскую была открыта, позволяя безымянному торговцу воображаемыми апельсинами увидеть в полутьме, как ее владелец, нагнувшись под свисающими с потолка джунглями сохнущей рафии и уже готового, но еще не оформленного плетения, вручил покупателю завернутый в тряпку длинный пакет в обмен на пачку шуршащих, покрытых пылью лю. Под обтрепанным подолом покупателя Эллелу заметил — или ему показалось, что заметил, — бумажные брюки и неэлегантный изгиб туфель на платформе. Возможно, турист. Цифры, представленные Эзаной (а министерству внутренних дел подчинялось Бюро по туризму), показывали, что, несмотря на все предупреждения, туристов стало еще больше, — они приезжали насмотреться на бедствия, причиненные голодом, и побыть в покое в этом месте, находящемся на хрупком краю, за которым ничего нет. «Покончить с туризмом», — мысленно сделал себе пометку Эллелу и отстучал на двери Кутунды под медным замком от воров, который она недавно поставила, три слога своего имени: Эл-ле-лу. «Покончить с собственностью, — подумал он, — покончить с воровством».
Поскольку утро было уже не раннее, Кутунда появилась в элегантной дакроновой юбке и жакете, с зачесанными вверх, как положено секретарше, волосами и с не слишком большим количеством браслетов, — в таком виде она отправлялась на работу во Дворец управления нуарами. И Эллелу видел, как она вбегала и выбегала из кабинета Эзаны в очках для чтения в виде двух положенных на спину полумесяцев. А когда она смотрела поверх очков, ее карие, почти черные, глаза выглядели испуганными — чувствовалось, как скрытый за ними мозг меряет время. Оскорбляла Эллелу и прерванная дуга ее вопросительно поднятых бровей, так как она выщипывала лишь волосы между бровями, а в пустыне сдирала их кремнем вместо бритвы, оставляя тоненькую полоску. Когда женщины перестают следить за своей красотой, предупреждает Маркс, мужчинам грозит экономическая беда.
— У меня назначена встреча, — сказала она Эллелу, словно он на самом деле, а не только по костюму, был торговцем несуществующими апельсинами.
— С твоим президентом. И сейчас, — сказал Эллелу. — Снимай этот нелепый капиталистический костюм.
— Я могу быть к твоим услугам в любое время после обеда, мой господин. — В тоне ее появилось больше почтительности.
— «Аллах не дает отсрочки ни одной душе, чей срок истек», — процитировал он, сбрасывая с себя одеяние.
Страх и нежелание нарушать некушитские законы пунктуальности передались ее руке, когда они вместе стали расстегивать пуговицы и молнию ее костюма. Эллелу с возрастающим возбуждением оглядел лифчик и аккуратные чистые трусики, — в той Америке, к которой он приобщился, наглаженное до блеска нижнее белье вызывало большую похоть, чем обнаженное тело, которое почему-то ассоциировалось с представлениями об эстетической красоте и святости мрамора. Ее глаза и без помощи очков обнаружили признак его возбуждения, — диктатор велел ей опуститься в своем эластичном белье перед ним на колени. Кутунда, возмущаясь и одновременно забавляясь, принялась своим щедрым ртом с широкими, но не столь пухлыми, как у более черных молодых женщин близ Грионде, губами и с зубками, сверкавшими как звезды в устроенной его нервами ночи, ритмически заглатывать его член, — их силуэты, плоские, как фигуры на рельефах Стены фараона, были почти неподвижны в зеркале до пола, которое Кутунда установила между двумя большими шкафами, купленными, чтобы хранить разрастающееся обилие нарядов. Помимо этих шкафов, обитых шелком и украшенных снаружи репродукциями «La chasse à la licorne» [24] и других менее значительных произведений фламандских художников, швейцарскими репродукциями, столь совершенными, что видна каждая ниточка гобелена, Кутунда приобрела стальной письменный стол, на котором стояло нечто вроде диктофона плюс стопка пластмассовых подносов, а по обе стороны стола — две новые серые картотеки, по четыре ящика в каждой. Поэтому, когда Эллелу уже готов был извергнуть из себя то, что его умелая и теперь уже вдохновленная любовница довела до появления на свет, ему нелегко было найти на полу место, чтобы осуществить свое решение, а сдергивая с нее трусы, он с такой силой ударился локтем о металлический край чего-то, что слезы выступили на глазах. В мозгу вспыхнуло изречение красных: «Секс — это отвратительно» — и одновременно священный текст: «Из нетерпения сотворен человек». Он поднажал и, очутившись внизу, среди стальных ручек и торчащих ящиков, обрел чувство близости к земле, недоставало лишь привычного зловония, сопровождавшего их первые любовные схватки в песчаных выемках несостоявшихся колодцев. Ее гортанные вскрики были точно такие, как раньше, и он рассмеялся.
— Мой президент, — сказала Кутунда, обретя дыхание, — снова стал прежним.
— Случается, готовясь в путь, снова находишь то, что считал утерянным.
— Опять в путь? Прошло всего два-три месяца с тех пор, как ты ездил к северной границе и дал отпор американскому вторжению.
— И вызволил прелестную Кутунду.
— И вызволил прелестную Кутунду, — машинально повторила за ним Кутунда. Она быстро одевалась и, нажав на кнопку часов, посмотрела на выскочившие красные цифры.
— Какая встреча с Эзаной и его приспешниками, — заметил Эллелу, — может быть важнее встречи с тем, кого ты обожаешь?
— Ты на все смотришь со своей колокольни, — осуждающе произнесла Кутунда, поправляя прическу и уже берясь за портфель. — Я обожаю тебя, но карьеры на этом не сделаешь, сидя тут, над мастерской, где торгуют гашишем, и дожидаясь, когда надо включать обожание, верно? А Микаэлис занимает меня делом — читать я еще по-настоящему не научилась, но уже умею разговаривать по телефону, и теперь почти каждый день с удовольствием беседую с женщиной, которая вполне свободно говорит на языке capa, правда, с таким забавным акцентом, что мне иногда приходится сдерживаться, чтоб не рассмеяться. Она чуть ли не каждое утро звонит из Вашингтона — не помню, который у них там час, просто не понимаю, почему у империалистов другое, чем у нас, время: они, наверно, ложатся спать на заре, а обедают при звездах. Микаэлис тысячу раз пытался мне это объяснить, он говорит: мир круглый, как апельсин, и все время крутится, а солнце — другой апельсин...