До чего, право же, нудный мужик! Лавочники так и засосут в болоте трепотни. Горе экономике, которая выставляет свои товары на полках мелочей. «Национализировать, — кипя от бешенства, подумал Эллелу. — Национализировать».
— Как мне найти эти колодцы? — спросил он.
— Держи нос по ветру, человече. Ты где-нибудь жил под землей?
— Я приехал с Балакских гор, — стал оправдываться путешественник. — Долгое время разбирался с одной претензией. Разреши мне задать еще один вопрос, очень простой — ты, возможно, даже удивишься. Скажи, пожалуйста, как называется этот город, в котором я очутился?
У аптекаря был действительно удивленный вид.
— Эллелу, — сказал он. И снова выпрямился во весь рост, стоя перед мириадами с латинскими названиями на своих полках, где были и сухие травы, и яды, полученные из насекомоядных растений, и любовные зелья, и сонные зелья, и антигистамины, и мочегонные. — Эллелу, — громко, словно муэдзин с высоты минарета, произнес он. — Это имя нашего вождя, борца за национальную независимость, Бога, сошедшего к нам бороться за нашу свободу, великого человека, чья железная воля сравнима с его стальным пенисом. — И, перегнувшись через прилавок, аптекарь прошептал: — Надеюсь, ты не с теми, кто вместе с этим архипредателем Микаэлисом Эзаной устраивал заговор против целей и учений нашего просвещенного главы.
— Я человек вне политики, простой профессионал, — с достоинством ответил переодетый диктатор, — и ищу заработок в период засухи.
— Здесь нет никакой засухи, добрый человек. Наш несравненный вождь, чьи враги за границей и у нас дома только попусту скрежещут зубами, уразумел, что наш хребет при наличии таких геологических разрывов сумеет удержать все жизненно важные жидкости — назовем лишь две: воду и нефть.
От того, с каким апломбом аптекарь переходил всякий раз от одной манеры общения к другой, у Эллелу создалось крайне раздражавшее его впечатление систематической неискренности, которая (подумалось ему) могла объясняться тем, что он ничего не покупал. Хотя ему по-прежнему хотелось пить, он от неловкости решил побыстрее уйти и потому сказал на прощанье:
— Бог добр.
— Бог велик, — был разочарованный ответ.
На улице солнце Сахары изо всей силы било по выцветшим навесам, незажженным неоновым надписям и лжекирпичным фасадам авеню, как гласило название, Окончания Беды. Эллелу вошел в закусочную, узкую, как беговая дорожка; все поверхности тут были в дымке стертых следов от рук и пролитых напитков. Эллелу заказал лаймовую шипучку и выпил ее залпом, втянув в себя через соломинку. Официантка в короткой юбке прочитала надпись на его рубашке и хихикнула. У нее было некрасивое лицо с торчащими зубами, однако ноги крепкие и гладкие и кожа здорового цвета. Эллелу заказал еще одну лаймовую шипучку и пошел с ней в кабину. В каждой кабине лежал селектор для музыкального автомата с крышкой под слоновую кость, стоящего в глубине закусочной, и Эллелу, листая его пожелтевшие страницы, к своему удивлению узнал некоторые песенки: «Шестнадцать тонн» в исполнении Теннесси Эрни Форда, «Рок-н-ролльный вальс» в исполнении Кэй Старр, «Блюберри-холм» в исполнении Толстяка Домино, «Моя молитва» в исполнении «Плэттерс». Эту последнюю он даже напевал, глядя на раскинувшиеся зеленые поля и серебристые силосные башни. Он почувствовал, что слишком много выпил шипучки. И крышка столика из пластика гнетуще действовала на него — ее часто протираемая поверхность слишком напоминала бесцветное небо. Эллелу встал, расплатился, дал официантке один лю на чай и пошел к выходу. Когда он уже выходил, музыкальный автомат заиграл со скрежетом «Письма любви в песке».
На улицах царила пустота сиесты. На пересечении авеню Окончания Беды с какой-то другой, на самом перекрестке находился овальный островок со статуей его самого в бронзе — даже солнечные очки и шнурки ботинок были больше натурального размера и бронзовыми, лицо его было затенено кепи, которое, как и эполеты, побелело от птичьего помета, — посреди фонтана, ритмично выбрасывавшего вверх покровы и призраки брызг, которые испарялись, прежде чем капли влаги успевали вернуться в каменную чашу, где эти неспешные взрывы питались. По краю этой большой чаши шло слово «свобода», написанное на двенадцати языках моей страны. На языке вандж нет такого слова — вся жизнь является той или иной формой рабства, и место, оставшееся пустым в гирлянде слов, отполировано до гладкости детьми, перелезающими через край чаши, чтобы пошалить в воде. Сейчас детей не было. Они сидят пленниками в школе, предположил Эллелу, думая о том, как точно фонтан отображает Вселенную, которая столь поразительно и безостановочно что-то излучает в никуда. Волнистая зелень венесуэльской густоты росла с подветренной стороны фонтана, чье мимолетное дыхание лизнуло его как языком, когда он переходил перекресток. Шагая по тротуару вместе со своей резко очерченной маленькой тенью в каске и мешковатой одежде, Эллелу положился на чутье. Магазины постепенно уступали место парикмахерским и печатным цехам с грязными окнами, за которыми виднелись ящики с алфавитами, собиравшими пыль возле молчаливых станков. Низкопробные кафе и бары ждали наплыва после смены рабочей клиентуры. Внутри бесцельно крутились под потолком однолопастные вентиляторы. Пол был покрыт опилками, и большущие зеленые бутылки охлаждались под мокрой мешковиной. В нос Эллелу ударил запах, такой же сернистый, такой же едкий и многогранный, как тот, что распространяли бумажные фабрики на озере в Фрэнчайзе. Там тоже при подходе к промышленному сердцу города, его сатанинскому raison d'être [67] , было скопление домов-трейлеров с храбро выставленными в окнах ящиками с цветами и ванночками для птиц, более многочисленных, чем стоящие там же низкие строения из шлакобетонных блоков с таинственными названиями или вообще без названий, — службы центрального комплекса, который, судя по всему, был на многие мили окружен проволочной оградой с красными объявлениями, предупреждающими о высоком напряжении, взрывчатых материалах и больших штрафах даже за появление в этих местах.
Эллелу подошел к ограде и заглянул за нее. За большой полосой заасфальтированной пустыни, что не позволяло определить ее реальные размеры, темной массой возвышались сараи со скошенной крышей, непонятные покатые настилы, бараки с черными окнами, конические трубы, башни с пламенем наверху и агрегаты с грохочущими насосами, издававшими многообразный стук и изрыгавшими океан химического запаха углеводорода. Башни с круглым, как шар, верхом, где происходит распад, и квадратные хранилища были связаны со своим источником снабжения серебряными спагетти параллельно проложенных труб. Язычки использованного пламени украшали это сооружение, словно флаги на замке. Хотя глаза Эллелу обнаружили лишь несколько человеческих фигур, которые при таком неопределенном масштабе могли бы и не быть замечены, вся эта чудовищная штуковина жила, что-то ела из земных недр и переваривала, превращая в экскременты, которые поглощал мир белых дьяволов. За этим смрадным, дымным, крутящимся, пульсирующим посланцем потребительства высился лиловатый западный склон хребта, слишком крутой для любой дороги, слишком голый для любой формы жизни, он висел словно занавес, за которым ждала, как брошенная наложница, концепция Куша. Но Эллелу не чувствовал запаха пустыни. Все, что он знал в стране, было уничтожено, кроме пустого неба над головой, такого интенсивно-голубого, что оно казалось фиолетовым.