— Может, все-таки его перебудить? — сказал он. — Попробуй его очаровать.
Она легко скользила по комнате, как будто проверяла, все ли на месте, водила ладонью по грубым поверхностям, которые скоро станут гладкими, прощалась с уродством — коллекцией ракушек на стене, растениями в горшках. Как-никак, целый месяц беременности она провела в их компании.
Потом она сменила тему.
— Как прошел день?
— Не лучшим образом. У меня депрессия.
«Тебе нужна другая женщина», — подумала она и сказала:
— Слишком много времени занимает дорога на работу и обратно.
— Скорее, слишком однообразен мыслительный процесс. Надо было податься в юристы! В Харфорте юристу стоит произнести одно смешное словечко, чтобы на всю жизнь прослыть остряком.
Она засмеялась, он от неожиданности вздрогнул. Он преображался, сам того не замечая, когда заговаривал о столице штата.
— Сегодня я размышлял о старике Причарде, — продолжил он грустно. Знаешь, что я понял? Что у меня не развито чутье. Я вижу только кучу сора, не различая жемчужных зерен.
— Причард — старик, а ты молод. У стариков нет серьезных мыслей. — Под «серьезным» она подразумевала зреющий в ее утробе плод, темноту, в которой пока что пребывает новый Уитмен.
— Не считая мыслей о смерти. — Обычно Кен не говорил таких вещей. Раньше Фокси считала, что он думает о смерти так же мало, как часы — о том, что в конце концов остановятся. Казалось, он решил для себя эту проблему еще при рождении. Она самостоятельно выработала отношение к смерти.
— Нет, о таких вещах успеваешь надуматься в молодости. А в старости ничего не остается, кроме как радоваться каждому новому дню.
Она приблизилась к полке на подпорках. Там лежал один-единственный забытый прежними хозяевами янтарный шарик с сетью прожилок. Она положила шарик на розовую овальную ладонь, попыталась проникнуть взглядом в его сердцевину и представить там Господа — глубокого старца, которому каждый новый день доставляет огромное счастье. Она недоумевала, почему не может поделиться своей верой с Кеном. Ее вера была невинной, как этот шарик, робкой, зато настоящей. Она бы не потребовала от него многого. Но в его присутствии ей становилось стыдно, она чувствовала себя повинной в двуличии.
Кен поднял глаза, словно очнулся от сна.
— Кто оторвал от дверей доски?
— Он, Хейнема.
— Голыми руками?.. «Прямо так, голыми руками?»
«Конечно, что тут такого? Почему вы сами этого не сделали?»
«Мы думали, это для чего-то нужно».
«Было нужно раньше. Но зима-то кончилась. Здравствуй, весна! Ну-ка… Оторвется, никуда не денется. Я ее тихонько… Пошла! Принимайте работу!»
«Я почти не бывала на террасе. Эти сетки еще можно поправить?»
Он поднял кусок ржавой сетки, скомкал его и показал ей оранжевую пыль, облепившую его ладонь, как пыльца.
«Новые сетки будут стоить вам гроши. Тут можно будет закрепить большие панели. Осенью вы их опустите. Летом эта терраса — самое лучшее, что есть в доме. Ловите бриз!»
«Но она так затемняет гостиную! Я собиралась ее снести».
«Зачем же отказываться от свободного пространства? Вы заплатили за вид. Вот он!»
«Думаете, мы сделали глупость, что купили этот дом?»
«Вовсе нет. Этот дом можно превратить в шикарный. Половина у вас уже есть — остов и размеры. Вторая половина — деньги».
«В этот дом влюбился мой муж. Я бы предпочла жить поближе к Бостону — в Лексингтоне или Ньютауне».
«Знаете…» Фраза осталась незаконченной. Он покачался на прогибающейся половице террасы, проверяя, выдержит ли она его вес.
«Вы хотели что-то сказать?»
«Ваша терраса может провалиться. Не советую устраивать на ней танцы».
«Вы начали какую-то мысль».
«Вам показалось». Она ждала. «Я собирался сказать, что мне делается грустно от вида с вашей террасы. Моей жене здесь очень понравилось, но я не осмелился сделать то, на что решился ваш муж, — взять и купить дом».
«По-вашему, здесь сыграла роль смелость? А по-моему, это вопрос самоуважения».
«Возможно».
«Может быть, это просто не ваше место. Так бывает».
«Спасибо. Именно это я и чувствовал. Я не стремлюсь жить на берегу моря. Мне приятнее ощущать вокруг твердую землю, и побольше. На случай наводнения».
«Кажется, мне тоже. Ненавижу, когда промокают ноги».
«Но вы, наверное, счастливы здесь? Кто-то мне говорил, что вы сами в этом признавались. Хотя это, конечно, не мое дело».
Он был таким учтивым, таким смущенным, готовым в любой момент снова влезть в шкуру наемного подрядчика, что она поспешила подтвердить его предположение:
«Да, вполне счастлива. Хотя немного скучаю. Зато мне понравился город и люди, с которыми я познакомилась».
«Они вам понравились?»
«Вас это удивляет?»
«Не то, чтобы очень… Просто себе я уже не задаю вопроса, нравятся они мне или нет. Я с ними сроднился».
«А они с вами?»
«Отчасти. Осторожно, это и с вами может случиться».
«Нет, мы с Кеном всегда были независимыми, мало имели дело с посторонними. Наверное, мы с ним холодные люди».
Он достал нож и, повернувшись к ней спиной, стал Проверять оконные петли.
«Придется заменить оконные переплеты».
«А нельзя просто вставить вторые рамы?»
«Переплеты такие гнилые, что вторым рамам будет не на чем держаться».
«Надеюсь…»
«На что?»
«Я хотела сказать, что надеюсь пригласить вас с женой, когда дом примет приличный вид. Только я уже побаиваюсь, что она не одобрит нашу реконструкцию».
Он засмеялся. Смех у него рождался гораздо глубже, чем у остальных мужчин, звучал теплее, немного смущал, даже вгонял в краску. Она попробовала обороняться.
«А вообще-то странно, почему меня беспокоит, что ваша жена не одобрит то, что мы здесь натворим. Она очень симпатичная».
Он засмеялся прежним смехом:
«Ваш муж тоже симпатичный».
Фокси и ошибалась, и не ошибалась по поводу Джанет. Джанет никогда не спала с Фредди Торном, хотя у них с Фредди произошел на этот счет откровенный разговор Просто ее связь с Гарольдом Литтл-Смитом оказалось неожиданно трудно прекратить Эпплби и Литтл-Смиты приехали в Тарбокс в середине пятидесятых, ничего не зная друг о друге, хотя оба мужа занимались ценными бумагами на Стейт-стрит Гарольд был брокером, Фрэнк ведал кредитами в банке Фрэнк был выпускником Гарварда, Гарольд — Принстона Оба принадлежали к той части верхней прослойки среднего класса, которая почти не выступала против самоограничений и дисциплины, потому что сохранила свое положение и при тяготах Депрессии, и в Мировую войну. Оба выросли с ощущением стабильности, несмотря на все беды нации, и, начав взрослеть, влились в снисходительную экономику, в атмосферу бизнеса, способствовавшую, как ни странно, и юношеской мечтательности, и потере собственного лица. Здесь успешно проворачивались мелкие операции, но фоном была неумолимая специализация и мощное влияние правительства его налоги, комиссии и ненасытное желание вооружаться были как натыканные на каждом шагу запретные флажки Лидеры нации декларировали беззубый морализм, но за ним скрывался изощренный практицизм, в доминирующей культуре еще не окончательно победили подростковые страсти и гомосексуальная философия, в воздухе ощущался всего лишь легкий ветерок гедонизма, угроза стране еще не была полностью сформулирована. То был климат промежуточных времен, мертвой точки, жизни сегодняшним днем, отвергающий всякое обобщение, даже негативное.