Так вот, бывало, мы с ним в камере беседовали о жизни — до какого же предела будет длиться торжество наших врагов? И Харис всегда говорил: «Недалек тот предел. На чужом горе радости себе не сделаешь. Захлебнутся они нашим горем, вот увидишь...»
Я-то увидел, а он — нет...
Когда в сороковом свергли фашиста Ульманиса, я вышел на свободу, стал искать Хариса. Думаю — вдруг жив? Но подтвердилось: убили его в охранке. Стал я искать его близких — он говорил, что в Риге у него живет мать. Из одного протокола его допроса в охранке видно, что мать таскали на очную ставку с сыном. Там был записан ее адрес. Поехал я туда и узнал: померла она за три месяца до новой нашей жизни. Решил снести на ее могилу цветы, но и этого не смог сделать — никто не мог мне сказать даже, на каком кладбище ее зарыли.
Ну что ж, думаю, теперь единственное, что я могу сделать для моего друга и учителя, — это отдать свою жизнь святому делу, к которому он меня привел. Пришел я в райком партии. Меня спрашивают: куда ты хочешь? Люди всюду нужны. Поговорили, куда бы мне пойти, и, учитывая мое сапожное мастерство, отправили меня на обувную фабрику. «Сперва, — сказали, — займешься там партийной работой, присмотришься, потом назначим тебя директором».
Ничего из этого не вышло. Не пошла у меня партийная работа. Выяснилось, что я не умею с людьми работать — так сказали мне в райкоме. Правду сказали. Сложное это, оказалось, для меня дело — работать с людьми. У меня в душе горит огонь великой радости от нашей победы, а у этих людей — у кого что. Один в воскресенье выпил — в понедельник прогулял. Другому вынь да положь квартиру, третьему дай место, где больше заработок, четвертый приходит — жалуется: при хозяине, говорит, на рождение нового ребенка пособие давали, а теперь не дают.
Ну я и сорвался. Начал на людей кричать от имени нашей революции. А оказывается, надо было воспитывать, учить, как учил меня в свое время мой друг Харис. Но разве мог я один всех учить и воспитывать, если на той обувной фабрике коммунистов в то время было семь человек вместе с начальством?!
В райкоме стали меня учить. Была там инструктором одна бабенка, боевая такая. Все про. все она знает и все куда-то торопится. И однажды вот так, второпях, вдруг говорит: «Тебе, Рудзит, надо забыть о методах партийной работы в период подполья...»
Ну я ее и послал. Между прочим, сейчас она в партизанах, имею сведения, воюет славно, даже орден уже имеет. Встретимся — придется прощение у нее просить.
В общем, в мае сорок первого года стал я попросту пенсионером, отказался от квартиры, что мне дали, и перебрался вот сюда. На партучет встал при райкоме, проходил там партучебу, как все. Но, думаю, такой бездельной жизни я вынес бы недолго. Пить, между прочим, начал.
Но тут эта война. На третий день ко мне приходит секретарь райкома и спрашивает, как я посмотрю на то, чтобы по поручению партии остаться в Риге, если придется нашим из города уходить.
Я, конечно, с радостью. Хотели меня сделать сапожником, но вспомнили, что я был в этой должности, когда меня брала охранка. И стал я нищим при Центральном рынке, деревянная нога стала мне как мандат на нищенство.
И вот я работаю как могу... с одной моей ногой...
Самарин смотрел на него, и комок подкатывал к горлу. Вот оно, великое братство коммунистов, о котором говорил ему Иван Николаевич! Самое благородное братство на земле, ибо нет благороднее идеи, которой служит это братство и за которую бойцы этого братства отдают свои жизни.
Вот перед ним коммунист Латвии. Скромный человек со своей нелегкой судьбой, в которой все отдано борьбе за счастье своего народа. А он — молодой коммунист из России, которого служба послала в этот захваченный врагом край. И они здесь нашли друг друга, чтобы бороться вместе. И Самарин знал: если потребуется, этот человек не раздумывая отдаст за него свою жизнь. А он — за него...
Самарина принимали в партию на последнем курсе юридического института. Он вышел к столу президиума и, не обращая внимания на выкрики из зала: «Да знаем мы его!», начал рассказывать свою биографию. Две минуты — и весь рассказ. Он стоял и молчал. Знал, надо сказать что-то еще, даже знал те простые и честные слова о партии и о себе, но почему-то ему неловко было их произнести. Не то что неловко, а вроде не к месту в этом почему-то весело настроенном зале. Но вдруг он обнаружил, что зал затих и ждет... И тогда он сказал негромко:
— Вступая в партию, я обещаю быть ее верным бойцом, и, если потребуется, я за дело партии отдам жизнь.
Он сказал это от сердца и тут же снова почувствовал неловкость, потому что ему стали хлопать.
Но, странное дело, потом он как-то ни разу не вспомнил ни об этом своем обещании, ни вообще о той святой минуте в его жизни. Даже во время скитаний по захваченной врагом земле. И даже здесь он вспомнил об этом сейчас впервые, и воспоминание отозвалось в его сердце волнением, с которым ему нелегко было справиться. Комок все подкатывал к горлу...
— Ничему, никому никогда не завидовал, — сказал в это время Рудзит, вглядываясь в Самарина. — А сейчас стал завидовать чужой молодости. Сколько еще сделать сможешь, сколько повидать доведется!..
Граве объявил размер сделки — 10 тысяч долларов или, соответственно, в английских фунтах. И никакой другой валюты. Но показывать товар или хотя бы его образцы пока отказался.
— Сперва выясните в принципе, — сказал он, — способна ли ваша фирма на такую сделку. — А смотреть товар вообще не обязательно: вещи сами по себе цены не имеют, все это — золотой лом.
— Неужели вы не понимаете, что самый плохой коммерсант не купит товара, которого он не видел. Есть на этот счет даже анекдот, как в Америке одному еврею мошенник пытался продать собор Парижской богоматери, и сделка не состоялась потому, что еврей требовал показать товар, а узнав, что собор находится в Париже, потребовал оплатить его поездку во Францию. Ваш товар, говорил, вы и обязаны мне его показать. Но я не еврей, вы не мошенник и продаете мне не собор.
Граве натянуто посмеялся и ничего не сказал. Самарин подумал, что, наверно, он сам решить вопрос о показе товара не может.
На том они и расстались. Прощаясь, Граве сказал;
— И вообще, вы сначала должны выяснить у отца, способна ли ваша фирма на такое дело.
— Я отцу уже написал.
— Что вы ему написали? — вдруг насторожился Граве.
— Не волнуйтесь, у нас есть свой шифр, и я спросил его только о том, по силам ли нам покупать здесь ценности.
— Когда может быть ответ?
— Обычно его письма сюда идут неделю.
— Получите ответ — позвоните Фольксштайну.
В «пустые» дни Самарин занялся всякой другой коммерцией. Снова посетил осторожного ювелира Юргенсона. Предлог — получить консультацию о цене мелких камушков. Ювелир подчеркнуто неохотно впустил его в квартиру и в передней сухо спросил, что ему надо. А узнав, сказал раздраженно: