Возникла напряженная пауза. Ента убрала ладони от лица и уставилась на пол. Она по-прежнему была очень бледна. Моисей же, напротив, покраснел от напряжения. Глаза его лихорадочно блестели. Юноша шевелил губами, возможно, читая молитву или заклинание. Но скорее они просто тряслись от волнения.
Хаим только сейчас обратил внимание на его вид. Одет Моисей в свой обычный наряд, но чувствовалось, одежда тщательно вычищена и в особенно ветхих местах очень аккуратно заштопана. И в первый раз в душе Хаима шевельнулось нечто вроде жалости к этому странному парню.
«Если она сейчас скажет, что согласна, – размышлял Хаим, – черт с ними, пускай идут под хупу» [6] . Взглянув на дочь, он понял: Ента вот-вот решится. Однако Моисей сам все испортил. Он с такой поспешной неловкостью выскочил из-за стола, что стянул с него плюшевую скатерть с кистями. Заодно на пол свалилась сухарница с маковым печеньем. Хаим невольно засмеялся.
– Я, – закричал Моисей, бросившись к Енте, – я достану проклятые деньги! Я достану!!! – Печенье хрустело у него под ногами. – Дай мне год… нет, полгода, и я осыплю тебя золотом! Будешь ходить по алмазам!
– А пока ты ходишь по моему печенью, – насмешливо сказал Хаим. – Где ты золото, интересно, возьмешь? Из дерьма, что ли, сделаешь? Бриллиантовые розы из навоза. Ха-ха! Мишугенер! Умалишенный!
Лицо у Енты пошло пятнами. Она в ужасе всплеснула руками и выбежала прочь.
– Убирайся! – прошипел Хаим.
– Я вас предупреждаю, – совершенно другим, спокойным и даже тихим голоском объявил Моисей, – если вы отдадите руку Енты другому, то очень скоро сильно об этом пожалеете. – И, раскачиваясь из стороны в сторону, словно хасид на молитве, он удалился.
Явление Моисея произвело в доме Берковичей эффект разорвавшейся бомбы. Ента проливала тихие, светлые девичьи слезы, мамаша Хава голосила, но отнюдь не рыдала, а крыла злосчастного жениха различными нехорошими словами, а папа Хаим метался по дому вне себя от злости.
– Сопляк еще, и угрожает! – вопил он не своим голосом. – Шлимазл, идиот, свиной потрох…
На голову несчастного Моисея посыпались самые замысловатые еврейские и русские оскорбления и проклятия. Однако ярость старого жулика была, по большей части, показной. В душе он ликовал. Предполагаемый жених повел дело столь несуразно, что настроил против себя даже кроткую Енту.
– Не плачь, Ентеле, – успокаивал Хаим дочку. – Не стоит этот Мошка даже самой крохотной твоей слезинки. Думаю, скоро настоящий мужчина посватается к тебе. Мужчина! А не этот цуцик недоделанный.
Так и случилось. Перед самым Первым мая вновь у дома Берковичей появился знакомый «Форд». Но на этот раз за рулем сидел сам Соловей, а рядом Наумчик.
– Встречайте гостей, папаша! – закричал он с порога. – Решили мы с Николаем Ивановичем отметить пролетарский праздник здесь, в гуще народа. А заодно… – Наумчик таинственно приложил палец к губам и многозначительно подмигнул отцу.
«Все ясно, – понял Хаим, – еще один женишок пожаловал. Что ж. Как раз ко времени».
Все произошло по-военному быстро и четко. Вечером, за праздничным столом, товарищ Соловей встал и сделал Енте официальное предложение стать его женой. Девушка под сладкими взглядами родственников еле слышно сообщила, что согласна. Второго мая, прямо с утра (этот день в ту пору был самым обычным, рабочим) молодые пошли в загс и зарегистрировали свой брак. Естественно, обошлись без участия раввина, как, впрочем, и служителей других вероисповеданий. Это обстоятельство стало единственным темным пятном на общем радужном фоне. Однако пускай в духе времени союз двух сердец и не был освящен именем всевышнего, однако свадьба обязательно должна состояться. И не в каком-нибудь трактире, или, по-новому, в заведении общественного питания, а именно в отцовском доме. Так решил Хаим. И хотя Наумчик твердил, что подобные мероприятия сейчас не в моде, что пойдут разговоры, пересуды, сплетни, но Хаим упрямо стоял на своем.
– В Киеве полно хороших ресторанов, – убеждал Наумчик, – захотят отметить событие, сходят туда. А что здесь? Набегут все эти Шлемы и Срули. Начнут галдеть… Жених, мол, не еврей… И все такое прочее…
– Это мой дом! Кого хочу, того и приглашаю, – отрезал Хаим. – А касаемо глупых разговоров… Так их не будет! Не волнуйся! Услышу – вышвырну того гада собственными руками!
Наумчик хорошо знал своего отца, а потому больше перечить не стал, тем более что приготовления к свадебному пиршеству уже шли полным ходом. Но тут случилось нечто и вовсе из ряда вон.
Свадьбу решили отпраздновать на следующий день после регистрации. И вот утром в дверь дома Берковичей постучали. Открыл Хаим. На пороге стоял сосед Мотл Миркин – сапожник.
– Нужно потолковать, – сообщил он таинственным голосом.
– Так проходи в дом, – пригласил Хаим.
– Нет, лучше тут. Плохая весть…
– Что такое?
– Мойше Горовиц повесился, – прошептал на ухо сапожник.
– Мошка?! Не может быть?! Как это повесился?!
– Да очень просто. Намылил веревку и вздернулся в сарае под застрехой.
– Ладно, а я тут при чем?
– А при том! Первое: слух ползет, что учинил он это из-за твоей Енты. Мол, отказали при сватовстве.
– Вот сволочь какая! – сказал Хаим. – А второе?
– Ты член хевры кадиша – погребального братства, тебе и хоронить.
– Фе! – презрительно заметил Хаим. – Ты тоже член.
– Поэтому и пришел. Ты же знаешь, с самоубийцами никто связываться не желает. Удачи не будет. Но закопать все же надо. И чем быстрей, тем лучше. Так что нам с тобой придется этим заняться.
– Не пойду я, – угрюмо сказал Хаим. – У дочки моей вечером свадьба… И ты, кстати, приглашен…
– Как знаешь. Только неладно поступаешь. Уж тут тебя и вовсе не поймут.
– А кто кадиш [7] прочитает? Раввин придет?
– По самоубийцам кадиш не читают, да и раввин при их погребении не присутствует. Не хуже меня знаешь. Закапывают где-нибудь за оградой, как собаку.
– Мошку за оградой?
– Нет, сейчас за это власти могут того… Пейсы повыдергивать! Поэтому я договорился, чтоб вырыли могилу в самом дальнем краю. Помнишь, где Мотеле-кантонист схоронен?
Мотеле – кантонист, умерший лет пятьдесят назад, до сих пор оставался одной из легенд городка. Еще ребенком, в годы правления царя Николая Первого, он был украден у родителей вместе с сотнями, а может, и тысячами отпрысков еврейской голытьбы и определен на жительство в военную школу – поселение – кантон. Став взрослым, Мотеле отслужил в русской армии двадцать лет и вернулся в Бар. Родители его давно померли, тем не менее кагал предоставил бобылю Мотеле для жительства неказистую хату. Вере предков кантонист не изменил, однако за время, проведенное на службе, стал страшным пьяницей и матерщинником. Ругался он исключительно по-русски, причем настолько виртуозно, что изумлял даже казенных ямщиков. Перепить же его не мог почти никто. В среде по преимуществу трезвенников Мотеле считался паршивой овцой. И когда он ненастной зимней ночью, возвращаясь из шинка, заплутал «по пьяной лавочке», упал и замерз почти возле порога своей хаты, никто, в общем-то, не горевал. Евреи похоронили Мотеле в дальнем углу кладбища и тут же о нем забыли. Однако вскоре начались чудеса. Среди христианского населения городка прошел слух, что если сильно пьющий человек совокупится с женой (а можно и не с женой) на могиле Мотеле, то враз станет трезвенником и излечится от всех болезней. И вот под покровом ночной темноты на кладбище крадучись потянулись парочки…