Зевая во весь рот, он все же снял трубку и набрал номер Бурышкина.
– Докладываю. Дислокацию места упокоения Эльвиры Борисовны разведал, покойницу помянул, жду дальнейших указаний.
– Вы что же, выпили? – удивленно спросил Никифор.
– Немного. А что, нельзя? Я замерз на этом кладбище, как цуцик, и сейчас собираюсь соснуть.
– Но вы вечером поедете с нами?
– Ну, раз обещал… Ведь без меня вы не найдете могилу.
– Где вы живете?
Павел назвал свой адрес.
– Значит, так. В двадцать три ноль-ноль, на Тверской, напротив памятника Пушкину. На углу, возле армянского гастронома. Знаете? Мы с Катей подъедем на такси. Договорились?
Павел что-то сонно промычал и повесил трубку.
В начале одиннадцатого он пробудился. Ощущая себя свежим и выспавшимся, Павел пошел на кухню, попил чаю и стал одеваться. Он уже предвкушал, как этот старый идиот вместе со своей азиатской подругой будет посрамлен.
– Ты куда на ночь глядя? – удивленно спросила мать.
– На задание, – сообщил Павел, натягивая кожаную униформу.
– Какое еще задание в такой час? К этой, своей небось собрался… Так и говори!
– Не к своей, а работать.
Мать хмыкнула, но ничего больше не сказала.
На улице было сыро, шел не то дождь, не то снег, пешеходов почти не наблюдалось, но поток машин по-прежнему нескончаем.
Павел доехал с пересадкой до «Пушкинской», по подземному переходу вышел на Тверскую улицу и взглянул на часы. До одиннадцати оставалось пять минут. На Тверской, как всегда, оживленно. Зазывно сверкали роскошные витрины, прохаживались в ожидании клиентов продрогшие проститутки, прямо возле подземного перехода какие-то кавказцы распивали вино. Павел встал возле обочины. Минут через пятнадцать перед ним притормозило такси, расположившийся на переднем сиденье Бурышкин призывно махнул рукой, приглашая садиться. Павел плюхнулся рядом с Катей, и машина покатила вперед. В сплошном потоке транспорта медленно миновали Садовое кольцо и выскочили на Кутузовский проспект.
Все молчали. Катя дремала, Бурышкин, памятую прошлую поездку, решил до времени о делах помалкивать, да и таксист попался неразговорчивый. Наконец Никифор не выдержал, молчание давалось ему с трудом.
– Как прошли похороны? – осведомился он у Павла.
– Обычно, – отозвался молодой человек. – Рассказывать, собственно, нечего.
Бурышкин вновь замолчал. Темы для светской беседы явно не находилось. Наконец он выдал:
– На Троекуровском у меня много знакомых лежит: Семен Черенков – полярник, Капитонов – адмирал, Казанжи Сашка – альпинист… Хорошие все ребята.
– А вы, Никифор Митрофанович, где себе местечко подыскали? – ехидно спросил Павел.
– Типун вам на язык! – с нарочитым испугом произнес Бурышкин. – Я пока помирать не собираюсь. А вообще на кладбище гнить не намерен. В худшем случае – кремация.
– А в лучшем?
– Хотел бы быть погребенным в морской пучине. Чтоб и следа не осталось. Или где-нибудь в горах, на леднике… Как там у Хемингуэя? «На вершине Килиманджаро лежит труп леопарда. Зачем он туда забрался?» Вот и я хочу, как этот леопард, среди вечных снегов.
Таксист крякнул.
«Напыщенный болтун, – подумал Павел, и ему стало смешно. – С кем я связался».
– Вы же, Никифор Митрофанович, мечтаете о славе, – со всей серьезностью, на какую был способен, заметил он. – Какая же слава, если даже могилы не будет? Перед чем прикажете преклонить колени в час юбилея?
– Да мало ли великих, от которых и следа на земле не сыщешь? А их по сей день помнят. Помнят и благоговеют перед ними!
– Назовите хоть одну фамилию! – неожиданно встрял таксист.
– Пожалуйста. Художник Верещагин.
– Эвон, куда хватили! После него картины остались.
– Так я и говорю. Не могилка важна, а память.
– Пример, я считаю, неудачный, – возразил таксист. – Вот если бы вы мне назвали человека, после которого не сохранилось ничего материального, а его вспоминают.
– Да ради бога. Герострат!
– Это который какой-то там храм сжег?
– Именно он.
– Пример с отрицательным знаком.
– Да какая разница?! Помнят же!
Таксист замолчал, то ли переваривая информацию, то ли подыскивая встречный довод.
– Но если вы желаете Геростратовой славы, – заметил Павел, – то нет ничего проще. Подожгите, скажем, Третьяковку или взорвите памятник Юрию Долгорукому. О вас во всех газетах напишут. Ведь об этом же придурке написали, который в «Данаю» Рембрандта кислотой плеснул.
– Точно! – произнес таксист. – Или еще можно Мавзолей взорвать… Тоже своего рода храм. – Он захихикал.
– Герострат был первым, кто покусился на святыню. Поэтому его и помнят, – наставительно заметил Никифор.
– Вы смешные речи говорить, – вмешалась вдруг шаманка.
– Почему, Катя? – спросил Бурышкин.
– Не там слава ищешь, Бурышка.
– А где нужно, бабушка? – спросил таксист.
– В сам себе.
После этой малопонятной сентенции все вновь замолчали и до самого кладбища философских разговоров больше не заводили.
Наконец «Волга» остановилась у запертых ворот. Бурышкин расплатился.
– Вас подождать? – спросил таксист. – Если, скажем, полчаса или чуть больше, то я готов.
– Не стоит, – сказал Павел.
– Неподходящее вы время выбрали для посещения, – в сомнении произнес таксист, вытаскивая из багажника объемистую спортивную сумку. – И погодка не очень благоприятствует. А то положите по-быстрому цветочки, и назад. А помянуть можно и в машине. У меня и стакан имеется.
– Спасибо, дорогой товарищ водитель, за заботу о нас, ночных странниках, – поблагодарил Бурышкин. – Но за полчаса никак не управимся. И поминать мы привыкли на могилке. Часа через два, а то и три подъезжайте.
– Коли позвоните диспетчеру, так подъеду, – согласился таксист и сунул Павлу визитку.
Павел подхватил сумку, оказавшуюся довольно легкой, и они пошли к входу в город мертвых. Калитка оказалась открытой, и исследователи беспрепятственно проникли внутрь. Площадь перед главным входом была хорошо освещена, и Павел без труда определил, в какую сторону нужно двигаться.
На автостоянке было припарковано несколько автомобилей, но вокруг царило полное безлюдье. Только слабо светилось одно из окон комплекса ритуальных услуг. Подморозило. Снег перестал, но наполз туман. Не очень сильный, но только добавивший промозглости.
Стояла абсолютная тишина. Желтоватый свет ртутных ламп, пробиваясь сквозь туман, создавал впечатление, словно они шли по дну громадного, заросшего тиной мутного аквариума.