Мы не одевались три дня.
Не проходило десяти минут, чтобы мы не целовались.
Мы обнимались каждую минуту.
Мы смеялись над какой-то ерундой и еще несколько лет находили эту ерунду смешной.
Мы придумывали друг другу прозвища.
Мы объяснялись друг другу в любви своим телом. Как давно это было!
Я смотрела на спящего Стаса. Он улыбался во сне.
Я хотела домой.
Я собрала свои вещи с пола и оделась в ванной.
Убрала капусту на место.
Вышла из квартиры, тихонько хлопнув дверью. Я чувствовала себя героиней французского романа.
Романа, который закончился, не успев начаться.
Без чулок было холодно. Бабье лето длилось два дня.
Мне хотелось, чтобы мою банку никогда не открыли.
Мне бы хотелось всю жизнь провести в тесноватом мирке огурчиков, делающих вид, что они — рыбки.
Рома долго не брал трубку.
Стояло раннее утро, но улицы не были пустынны.
Машины послушно останавливались на светофорах.
Меня подрезал 220-й «мерседес». Такой же, какой был у меня. Может, мой?
На светофоре стояли «тойота» и старая маленькая «ока». «Мерседес» встал за «окой». Я бы тоже так сделала. Маленькая «ока» оценит проявленное доверие и стартанет первой. Даже рискуя потерять педаль газа. А «тойота», наоборот, помедлит, наслаждаясь своим секундным — мнимым! — преимуществом.
Рома ответил заспанным голосом.
— Как дела? — спросила я бодро.
— Давай попозже. Я сплю.
— Подожди. Я по тебе соскучилась.
Мне показалось, что он не расслышал.
— Алло, Ром?
— Никит, чего ты хочешь?
Я представила себе, как он сел на кровати.
Взял сигарету. Щелкнул зажигалкой. Закутался в одеяло.
Все такое родное и знакомое.
— Я соскучилась, Ром.
— Как Артем? Он звонил мне вчера.
— Я соскучилась! — закричала я. Он что, не может поверить собственным ушам?
— Никит, это просто у тебя настроение такое, — тихо сказал Рома, — тебе стало обидно, что я давно не звонил.
— Да нет! — Рома в своем репертуаре. — Ром, возвращайся. Я хочу домой. И хочу, чтобы дома был ты. Никакое не настроение.
Рома молчал.
— Я устала жить без тебя, Рома.
— Нет, Никит. Я уже не вернусь.
— Почему? — Я не понимала, что это — игра какая-то?
— Я не смогу с тобой больше жить. Ты просто не представляешь себе, насколько мне хорошо одному.
Я повесила трубку.
Он издевается? Или это нарочно?
Снова набрала его номер.
— У тебя кто-то есть, Рома?
— Не в этом дело.
— У тебя кто-то есть? — закричала я.
— Да нет у меня никого.
— Тогда что же?
— Я не хочу жить с тобой.
— Думаешь, я с тобой хочу? Да я просто так позвонила! Думаешь, ты мне нужен? Да у меня любовник молодой! Он на мне жениться хочет!…
— Извини меня, Никит…
— Я изменила тебе! Ты слышишь? И мне было очень хорошо!…
— Ты не заводись, ладно? Хочешь, пойдем вместе позавтракаем?
— Да пошел ты знаешь куда?
Я кричала так, что перекрикивала гудки в телефоне.
Достала из бардачка валерьянки.
Снова набрала Ромин номер. Телефон был отключен. Вот свинья.
Этого не может быть, потому что просто не может быть.
Я выпила валерьянку.
Расплакалась. Меня бросил муж.
Нажала на газ. Не было никакого смысла куда-то ехать.
Я свернула в сторону химчистки. Надо забрать пальто. Потом заехать в магазин, купить стиральный порошок.
Потом застрелиться. Жизнь потеряла всякий смысл.
* * *
Колонотерапия — это клизмы по-научному.
Катя увлеклась ими с таким же рвением, с каким еще недавно изучала йогу. Каждый день с 4 до 5 сухонькая женщина в белом докторском халате вставляла шланг в ее прямую кишку и закачивала по нему специальный состав, имевший своей целью промывание кишечника. К шлангу, вероятно, была приделана портативная камера.
Потому что изображение своих внутренностей с 4 до 5 Катя рассматривала на плоском мониторе, как научно-популярный фильм. Под комментарии женщины в белом халате.
Курс состоял из 10 процедур по 80 долларов.
После первой процедуры Катя позвонила в состоянии легкой эйфории.
— Представляешь, — прошептала она в трубку, словно боясь, что ее услышат, — у меня глисты. Я видела их прямо на экране. Это отвратительно.
— Наверное, съела что-нибудь, — предположила я, думая о том, что у Кати с ее девицами и поездками еще и не то может быть.
— Доктор сказала, что глисты есть почти у всех. — Катя словно читала мои мысли. — Тебе тоже надо пойти.
— Обязательно.
У Барона Мюнхгаузена в распорядке дня с 4 до 5 был «подвиг». У Кати — клизма.
Я лежала на полу своей ванной и смотрела в потолок.
В конце концов, почему бы не сделать клизмы? Но только пусть приходят сюда и делают их прямо здесь.
Я немного поплакала.
Я все время думала об этом юноше. Который сейчас у таджиков.
Я пыталась представить его. Наверное, красивый. Высокого роста. С темными грустными глазами. И тонкими длинными кистями рук.
Почему-то я представляла такого юношу, которого хотелось жалеть.
Он сказал, что его бьют. Что у него на глазах повязка.
Наверное, у него связаны руки. Затекли и болят.
Ему дают пить? И есть?
Его не насилуют?
Образы грязных пьяных таджиков, сдирающих одежду с темноволосого юноши, разрывали мое сердце на миллиарды острых и ядовитых осколков, которые рассыпались по моим внутренностям. Но я никак не могла прогнать эти образы. Как вообще таджики относятся к гомосексуализму?
Я взяла телефон.
Одновременно он прошептал: «Message». Потом чуть громче: «Message». Потом еще чуть громче. Я скачала это из Интернета. Так было, когда мне приходили сообщения. Через несколько секунд телефон дурным голосом уже орал на всю квартиру: «Message! message! message!»