Я вдруг понял, что ее губы были мокрыми от слез. Губы и все лицо.
Теперь мне предстояло испытание нешуточное. Визит в старую арбатскую квартиру, куда сбежала моя Таня. В дом, где меня никогда особенно не любили. В королевство, где правил, растеряв все иные свои привилегии, Илья Иванович Смоктунов — великий советский скульптор, лауреат Госпремии, старый партиец и почетный пенсионер. Тесть мой. Когда дочь поставила его перед фактом, что собирается замуж за голодранца-студента из Долгопрудного, он не разговаривал с ней целый год и на свадьбу не пришел. Теперь давно уже остыл, но смотрит на меня свысока по-прежнему. Гордый тип, с большими причудами. Похож лицом на артиста Ульянова.
Старые квартиры, в них что-то есть особенное. Особый запах. Пахнет книжной пылью, сыростью немного, скрипучим паркетом, нафталином из шкафов и кладовок, с антресолей, где хранятся давно не ношенные вещи… Сложный коктейль, как у дорогих духов. В таких квартирах люди живут поколениями, они как крепости. В них покойно, уютно, в них чувствуешь себя в ощутимой точке между прошлым и будущим, в длинной цепи, в единой связке. Арбатскую квартиру нельзя купить, это глупо. Она должна достаться по наследству, от дедушки с бабушкой — коренных, родовитых, московских. Парень из коммуналки, я всегда мечтал жить в таком доме, как этот, например: Овсяниковский переулок, четырнадцать дробь восемь. Чтобы полуобсыпавшиеся кариатиды с аскетичными мужскими лицами поддерживали ветхий балкон. Чтобы многослойно крашенная узорчатая дверь в два моих роста, тяжеленная и скрипучая, была с позеленевшей ручкой. Чтобы широкая лестница, как во дворце, с чугунными витыми перилами, и высокие потолки с лепниной, и грязный задний двор-колодец с гаражами и остатками гипсового фонтана… И чтобы древняя, пережившая все физические пределы возраста старушка со стеклянной брошью на заштопанном платье выгуливала у подъезда жирную, седую и лысую собачку… В Овсяниковском, четырнадцать дробь восемь, я не был уже давно, с год. А подъезд преобразился. Хоть мочой воняло по-прежнему и еще прибавилось надписей на ободранных стенах, многие двери были уже стальные, танковой брони, свежевстроенные. На втором этаже, квартира слева, где жил, как его называла Таня, «вечный жид», столетний почти большевик Исай Фомич, знакомый лично с Лениным, Сталиным и Троцким, на месте двери вообще зиял провал. Перестройка добралась до логова старого коммуниста, и новый хозяин, выполняя волю истории, произвел тотальный аборт, выскоблив стены до кирпича и полы — до подозрительно гнилых черных бревен перекрытия. Внутри выла, надсаживаясь, дрель — что-то буравили, может, пропавшее золото партии искали, не знаю.
Вздохнув тяжко, я покосился на полированную латунную табличку с надписью «Заслуженный скульптор СССР Илья Иванович Смоктунов», позвонил. Заслуженный скульптор мне и открыл. Высокий рукастый дед-здоровяк, он поправился, обрюзг, облысел еще больше, как-то осел в землю, но все еще напоминал одно из своих творений, угловатую гранитную фигуру с грубыми и мощными простыми чертами, молотобойца. Улыбнувшись Машке, раздвинув губами тяжелую, застывшую маску лица, тесть выдавил мрачно:
— Ну, проходи, раз явился.
С большой неохотой я переступил порог. В этой многокомнатной пещере с полутемными пыльными закоулками, уставленными антикварной мебелью, с мохнатыми коврами и бронзовыми светильниками, я всегда терялся. Огромная, запущенная, полумузейного вида, я вечно туалет в ней найти не мог. Где-то в неисповедимой глубине скульпторского дома протяжно ныла медитативная музыка — наверное, Таня делала свои упражнения, боролась с тоской. Сутулый, в обвислых штанах и майке, из-под которой выбивалась густая белая щетина, Илья Иванович смерил меня недобрым взглядом:
— Что ты у нас забыл?
Прозрачно-голубые, с красными прожилками глаза уперлись в меня, прячась пулеметными гнездами в тени крепкого лба и спутавшихся мохнатых бровей. Когда старик злился, с ним было нелегко.
— Таня есть? — спросил я.
— Она тебя не звала. А я так и подавно.
— Ну не сердись, деда! — вдруг встряла Машка, теребя тестя за руку. — Пожалуйста, не сердись. Мы тебе большого рака купили в подарок. Хочешь рака?
Сами не зная зачем, мы набрали в супермаркете кучу еды, сладкое и тысячу других бесполезных предметов. Например, мороженого лангуста. Клешни у него были склеены синим скотчем. Как будто deep-frosted тварь не сдохла, но впала в анабиоз.
— Беги играйся, внучка, — отрезал старик. — Пошли, зятек, разговор есть.
На кухне пахло роскошным обедом. Если есть в этом доме тот, кто мне хоть немного сочувствует, это, как ни странно, теща, Евгения Петровна. Мне позволено называть ее «тетя Женя». Значит, готовились к моему приходу, простили уже заранее. Приятно. Илья Иванович плотно закрыл дверь, достал из буфета, похожего на готический собор, пару стопок и графин с водкой. Разлил. Потребовал:
— Выпьем сначала.
Чокнулись, выпили. Водку они настаивают на лимонных корках, еще шут знает на чем. Получается отлично. А вообще скульптор попивает. Наша семейная тайна.
— Стало быть, мириться пришел, — сказал он, шумно фыркнув, как старый морж.
— В общем, да, — подтвердил я. Илья Иванович помолчал.
— А ты знаешь, как она плакала? Каждую ночь ревела в подушку. Мы с матерью за эти две недели валерьянки выпили на полпенсии. Ложится спать и ревет…
Я виновато поморщился.
— Вот скажи: ты зачем работаешь? — Он снова наполнил стопки. — Для чего?
— В каком смысле?
— В прямом.
— Ну как… Я люблю свою работу, — замялся я. — И деньги неплохие в общем.
— Во-во, деньги. — Заслуженный скульптор залпом проглотил водку, ловко влил ее прямо в желудок. — Только о них и думаешь. Деньги, деньги… Все мало тебе. Сколько человеку надо для счастья, скажи? Миллион? Миллиард?
— Но при чем тут…
— А при том! — Он с размаху грохнул кулаком по столу, так что даже графин подпрыгнул. Скульпторы, они сильные. — Ваше поколение вообще ни во что не верит, кроме денег. Расплодили торгашей, торгашескую эту психологию расплодили, а она как зараза, ко всем теперь липнет. Ну скажи прямо: во что ты веришь? Есть у тебя какая-нибудь идея в жизни? Мы тоже, знаешь, в свое время от зари до ночи вкалывали, жены нас не видели. Только мы новую жизнь строили, здоровье гробили на это. А ты — что ты строишь?
Тесть мой дядька умный, но демагог. Спорить с ним невозможно, не переспоришь. Навис над столом тяжелой тушей, уперся локтями — попробуй сдвинь.
— Ничего я не строю, Илья Иванович, — ответил я спокойно. — Мое дело — компьютер. А насчет идеи… вы меня простите, конечно, но идея у меня одна: я хочу, чтобы моей семье было хорошо. И все. Чтобы Таня и Маша ни в чем не нуждались.
— Вот им и хорошо! — проревел тесть, снова хватая графин за тонкое горлышко мускулистой ручищей. — Лучше некуда. Жена от него сбежала — это он, понимаешь, о ее счастье так позаботился! Заруби себе на носу: ни дочку, ни внучку я в обиду не дам, понял?! Нам с матерью каждая ее слеза знаешь во что обходится? Пей давай, что ты на меня уставился.