Попали мы к Руслану Дудаеву — но не тот Дудаев, даже не родственник, однофамилец. У него маленький был отряд, человек двадцать. С федералами воевать они боялись, просто похищали людей, потом продавали. Я слышал, через Дудаева человек сорок наших прошло.
Ну, короче, выгрузили нас, отметелили и бросили в зиндан. Это земляная такая яма, метра три, а сверху — решетка. Утром — допрос. Мы Руслану сразу сказали: мол, срочники, все такое, бабок никаких нет. Откуда бабки? У меня мать с отцом всю жизнь на заводе горбатились, у Лехи батя помер, а матушка на базаре стоит. Разве что хату продать, да и то… Короче, Руслан все понял. Он вообще был нормальный мужик, с понятиями. Пока не уколется — человек, а вот после укола зверел. Мы ему сразу: делай чё хочешь, но выкупа за нас никто не даст. Командованию вообще до сраки все, особенно если ты рядовой.
Наших вообще знаешь сколько в Чечне пропадает? Пишут: «Пропал без вести», — и точка. А человек может целый год в плену сидеть, пока не загнется или не убьют его… Ладно. В общем, были мы у них как рабы. Дрова кололи, окопы рыли, камни таскали, а ночью — опять в яму. И еще кандалы на руках и ногах. А пиздили нас, ты понял, каждый день, чтоб страх не теряли. И кулаками, и сапогами, и прикладами… Обкурятся к вечеру, и давай. В общем, месяц где-то прошел, и стало им скучно. Мы уже были вообще никакие оба, от любого удара сразу падали. Но держались. Леха все как заведенный повторял: ничего, ничего, выберемся отсюда — и в Рязанское… Я-то сразу понял, что нас тут похоронят, а он еще верил во что-то…
Короче, стало им, говорю, скучно, и повели они нас расстреливать. Дали лопаты, как фашисты, — ройте себе яму. Ну вырыли. Поставили нас на колени, руки за спиной связали… Вижу: Леха плачет. Кончай, говорю, не хватало, чтоб эти суки видели твои слезы. Подыхать так подыхать, они тоже когда-нибудь подохнут… Выстрелили, сволочи, — оказалось, холостыми. И ржут, ржут, весело им! Вот так. И потом они часто нас на расстрел водили. Когда холостыми, когда настоящими — мимо. Или бутылку на голову ставят и стреляют по ней. Тренируются. Я, ты знаешь, уже как мертвый стал, все мне было по хую. Ни о чем не думал, ничего не чувствовал. А Леху на измену пробило. Плакал каждую ночь как помешанный. Так жалко его было… Ну, в общем, однажды стоим мы с Лехой, пилим колоду. И тут выходит Руслан. Глаза стеклянные, обколотый, значит, и с автоматом. Все, думаю, вот теперь хана. Пилу бросил, стал спокойно, стою. Руслан затвор передернул и орет: принимайте, собаки, ислам, или замочу! Я не говорю ни слова: хули там, все равно живым отсюда не выбраться. А Леха вдруг, ты понял, на колени упал и говорит: согласен. Руслан мне стволом под ребра: давай, мол, и ты. Я молчу. Но не убили меня. Били в тот день сильно, но не убили. Потом я долго еще кровью ссал. А Леху в баню повели, накормили, выдали ему форму. По ночам он мне то лепешки кусок притащит, то еще что. Я на него не злился. Он с ними молился пять раз в день, даже отожрался немного…
В общем, привезли однажды двух наших пленных, контрактников. С контрактниками свой разговор, их мочат сразу. Срочников еще так-сяк, а контрактников — нет. Ну чё… вывели Леху, дали ему автомат. Ты ж наш, говорят, мусульманин — стреляй! Или мы тебя вместе с ними… Он глаза закрыл — и выстрелил им по ногам. «Чехи» его похлопали по плечу, взяли контрактников раненых и головы им отрезали. Я это видел все, при мне все было. Леха рыдает, бля, по земле ползает, а чечены смеются. Потом взяли одну голову, начали в футбол играть, а его на ворота поставили… Вот как вышло, ботаник. Я им могилы копал, хоронил. Потом Леха на операции еще ходил…
В общем, уговорил он Руслана меня отпустить. Типа, на хера я им нужен, все такое… Руслан, когда на ломке, всегда был почему-то добрый. Черт с тобой, говорит. Посадили меня в тот же самый «жигуль» и выкинули возле ближайшего блокпоста. И головы этих контрактников еще с собой дали — мол, покажешь своим. Ну, меня сперва в штабе допросили, потом — в госпиталь… А когда вышел, банду Дудаева взяли. Кого сразу завалили, на месте, Руслана фээсбэшники в Москву увезли, а Леху пацаны спрятали. Решили его по-своему судить. Чё сделали — просто положили под бэтээр… Сначала колесом по ногам проехались, затем грудак раздавили. А за баранкой знаешь кто сидел?.. Я сидел.
Меня, очень пьяного, трясла крупная дрожь, так что даже зубы стучали. Стараясь совладать со своими челюстями, не прикусить язык, я через силу пробормотал лишь одно-единственное слово:
— П-почему?
Зёка закрыл лицо обеими своими громадными ладонями:
— Потому что так надо было, ботаник. Потому что закон такой.
Время провалилось в бездонную вязкую паузу. Снарядом пущенный сквозь мрак и буран, летел наш поезд, наше «Северное сияние». Мускусный, звериный запах пота, солдатского грязного белья смешивался с духотой и испарениями алкоголя. За тонкой перегородкой храпел и булькал кто-то спящий, пережевывая в забытьи невнятные возгласы.
Вагон трясся, звенел оледеневший металл буферов. Тлела последним угольком костра лампочка. Я налил себе еще водки, проглотил, не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Впервые в жизни вдруг почувствовал, как может быть далек от меня человек. За миллион километров, в другом мире жил несчастный Зёка, на противоположном конце бескрайней Вселенной. На необитаемом острове чудовищного одиночества. Он хотел, может быть, отпущения грехов своих, не знаю, хотя уж явно не от меня… хотя кто ему вообще мог отпустить этот грех? Может, там, в самой крайней точке отчаяния, где он сейчас находился, было такое место, откуда человек в состоянии напрямую разговаривать с Богом? Не знаю…
— Я его в цинковом гробу в Москву привез, — долетел до меня запредельно тихий Зёкин голос. — Матери сказал, мол, погиб смертью храбрых, как герой. А теперь вот домой еду… Слышь, ботаник, у тебя есть какие-нибудь таблетки, чтоб заснуть? Я вообще теперь спать не могу, и водяра не берет… Матушка Лехина повела меня в церковь, она верующая. Поставила свечку, имя его на какую-то бумажку записала, чтобы поп потом прочел, когда служба будет. А поп ей сказал, мол, все, кого на войне убили, попадут в рай. Слышь, ботаник, я вот все думаю: если Бог есть, как страшно жить, бля!..
И больше он не сказал ни единого слова, замер и затих. Я, захмелевший совершенно, уснул за столиком, а когда проснулся, Зеки в купе уже не было. Он, наверное, не в Питере жил, где-то в области. С трудом придя в себя, я автоматически сунул руку в карман куртки и не нашел там портмоне.
…Эта странная ночь в скором поезде, мне кажется, вызвала к жизни события, которые будут описаны ниже. Но она не имеет к ним никакого отношения, даже приблизительно, она сама по себе. Вы замечали, наверное, что некоторые случайные встречи, непредвиденные ситуации как бы бросают быстрый свет на нашу дальнейшую судьбу, выхватывая из тьмы будущего вехи, отправные точки, из которых оно состоит. Встреча с Зёкой, убийцей, вором и мучеником, оказалась мрачным конспектом истории, которую я попытаюсь вам рассказать. Впрочем, если редактор (я все же надеюсь, что рукопись выйдет за стены Лефортовской тюрьмы, мне даже выплатили аванс за будущую книгу) найдет нужным вычеркнуть этот пролог, я в принципе возражать не стану. Но я не писатель. Мое имя вы прекрасно знаете из газет, и поэтому ни в одной строке книги оно названо не будет. Писать, заниматься творчеством мне непривычно. Всю жизнь я читал лишь специальную литературу. У меня нет в голове образца для подражания, кроме нескольких одноразовых авантюрных романов в мягкой обложке, которые потребляют в метро. Закончив пролог, я понял, что писать буду именно в этом стиле, к сожалению. Но не важно. Вы должны меня извинить.