— А что он говорит? — вдруг спросил Гюнтер.
— Обвиняет правительство в потворстве «обезьянам и свиньям». Говорит, что демократия есть самый большой грех в глазах Аллаха и способ угнетения народа. Вот сейчас он озвучил свой коронный афоризм: «Ислам есть мир. Следовательно, не может быть мира с обезьянами и свиньями до тех пор, пока они не обратятся в ислам».
— Оригинальная логика, — заметил я.
— Нацист, — буркнул Гюнтер.
— Он говорит: «Нас можно пичкать алкоголем, наркотиками, тем, что называется модным, но истинный мусульманин изблюет эту отраву. Нас ничто не остановит. Те, кто познал удовольствия, лишились духовных сил терпеть лишения в ходе долгой мировой войны. Нечестивцы не смогут вынести опасную жизнь под дамокловым мечом! Соединенные Штаты поддерживают сионистов, оккупируют наши земли, вынуждают наши народы эмигрировать. Мы, мусульмане, платим огромную дань, чтобы противостоять осуждению. Евреи диктуют американские решения. Мусульмане должны понять, что американцы могут изменить политику, если по ним будут нанесены прямые удары. В ответ на американскую ядерную силу у нас есть наша вера. Соединенные Штаты не могут жить в безопасности, пренебрегая мусульманскими народами. Нацию нельзя победить до тех пор, пока ее молодые люди готовы принести себя в жертву. Пусть наши враги живут в страхе и стыде, хотя и обладают оружием массового поражения!»
— Чушь какая-то. — Я пожал плечами. — Какой-то несвязный бред. Что он несет, этот сумасшедший?
— Он не сумасшедший. — Жан-Эдерн продолжал внимательно слушать. Перекатывал, сжимая челюсти, каменные желваки. — Зато прекрасный оратор. Поэтому его не смогли посадить за подстрекательство к террору. — Он помолчал. — Об Омаре вообще стоило бы написать книгу. Некоторые считают его святым.
— Почему? — удивился возмущенный Гюнтер, не отрываясь от камеры.
— Мулави Мохаммед Омар был простым пуштунским боевиком, муджахидом. Воевал в Афганистане против Советов вместе с Абу Абдаллой, вел себя как герой. Несколько раз был тяжело ранен. В одном бою осколок русского снаряда попал ему в глаз. Было ясно, что глаз не спасти, но могло начаться заражение крови. Тогда Омар своей рукой вырвал этот глаз, а руку вытер о стену мечети в Сингесаре. Маленькая деревушка в горах, которую они обороняли. Этот кровавый след там до сих пор охраняют как реликвию, туда паломники ездят. Потом война кончилась, муджахиды расползлись кто куда. Многие остались не у дел, кое-кто занялся разбоем. Толку от победы над Советами не было: снова борьба за власть, хаос, бандиты — как у вас в Чечне сейчас. Омар решил сложить оружие и удалился в Сингесар — изучать Коран подальше от всеобщего бардака. Это было в 1994 году. Однажды, когда он молился, пришли соседи и рассказали, что местный полевой командир со своими подручными похитили, обрили и изнасиловали двух девушек. Омар разыскал в ближайших деревнях с десяток своих старых друзей, и они вместе, вооруженные старенькими «Калашниковыми», расправились с бандитами, а полевого командира повесили на стволе трофейного русского танка. По крайней мере так утверждает легенда. А потом Омар стал кем-то вроде арабского Робин Гуда. Наводили порядок, ловили и вешали всякую шваль, раздавали имущество бедным. За этими занятиями Омара посетило видение. Ему явился пророк Мохаммад и повелел установить в Афганистане шариат. В его отряд стали стекаться бывшие муджахиды, сотнями. У них, хвала Аллаху, появился новый враг. Омар встал во главе этого войска и повел их, как Моисей — своих евреев. Он принял имя Амир уль-Моминин, вождь правоверных. Так в свое время называли самого Мохаммада. Через время к ним присоединились талибы, студенты медресе. В русском языке есть такое слово… м-мм… а, вспомнил: boursaki! Они любили драться и хулиганить. В 1995-м эти boursaki захватили город Дурахи под Кандагаром, потом им сдался Спин-Болдак, а затем, в 1996-м, — Кабул. Во главе шел мулла Омар, и города сдавались талибам без боя. После победы Омар решил, что в Афганистане ему делать уже нечего, и теперь разъезжает по всему миру, дразнит ЦРУ.
— Но почему этот аршлох здесь, на похоронах Мохамме-да Курбана? — подал голос Гюнтер.
— Потому что Юсуф уверен, что лучше знает, как надо, — ответил Жан-Эдерн с раздражением, и в этот момент Юсуф Курбан сам вышел к толпе.
Он был одет как правоверный мусульманин, в длиннополой одежде и в тюрбане. Трудно, невозможно было поверить, что этот человек всего несколько дней назад прилетел из Москвы. Что его жена — русская балерина. Преображение было полным. Нет, не так, как в кино. Как во сне. Юсуф заговорил без истерики, взвешенно и ровно. Так читает лекцию университетский профессор. Толпе, видимо, был необходим контраст. Юсуфа слушали внимательно и тихо.
— Дурак, — пробормотал вполголоса Жан-Эдерн. — Какой же он дурак…
— В чем дело? — Гюнтер встрепенулся.
— Он хочет натравить фанатиков на правительство. Говорит, что рука мусульманина не могла подняться на Опору Веры. Что его отец много грешил перед лицом Аллаха, но полностью искупил свою вину, покаялся и очистился. Что убить раскаявшегося грешника — преступление вдвойне. Обвиняет во всем семью Азиз.
— При чем тут семья Азиз? — спросил я, наблюдая за мимикой и жестами супруга утонченной Ариадны Ильиничны. Полагаю, он оставил ее в столице. Подальше от лица Аллаха.
— Вы так и не поняли до конца местную специфику. Здесь нет политики, политических партий, всей этой цивилизованной ерунды. За власть борются три клана: Азиз, Курбан и Малик. Семья Азиз захватила трон, оттеснив семью Малик, исламистов. Семья Курбан слишком долго собиралась с силами, чтобы встрять в борьбу сразу. Теперь она хочет объединиться с Маликами и свергнуть Азизов.
— Средневековье, — бросил, оторвавшись от камеры, Гюнтер. — Проклятое средневековье.
Юсуфа сменил человек в костюме. Ему даже рта не дали открыть! Бедняга загребал руками в воздухе, как тонущий пловец, пытаясь прокричать хоть слово, но дружный рев накрыл его штормовой волной. Человек в костюме попятился и исчез. На его место выскочил вертлявый молодчик и, что-то крича, принялся швырять горстями листовки. Выхватывал он их, как в фильме о первых большевиках, прямо из-за пазухи. Листовки сразу побежали по рукам — новый всплеск рева и истошных криков. Четверо спецназовцев в черном схватили пропагандиста, выкручивая ему тонкие руки. Тот визжал и плевался. Гюнтер, впившись в камеру, снимал. Молодчика-пропагандиста поволокли вниз с помоста, но толпа, ожив, ринулась вслед за ним. Поползла многоногим и многоруким чудовищем. Я наблюдал эту сцену издалека, подробности были мне не видны. Видел только суматоху и толкотню вокруг арестованного, слышал отчаянные крики. Полиция, зеленая и черная, пыталась оттеснить народ, но ее смяли. Внезапно шум и давка сменились жуткой мертвой тишиной. Наэлектризованная толпа расступилась и попятилась. Обнажился круглый пятачок истоптанной бурой земли. На нем, скорчившись в неестественной позе, лежал мертвый агитатор. Несколько секунд не происходило буквально ничего. Мир застыл, замер. Люди стояли неподвижно, окружив неподвижного мертвеца. Куда-то исчез ветер, шевеливший чахлую пальму у стены мечети. Море распласталось штилем. И рыбак, чинивший свою лодку, безучастный ко всему на свете, перестал греметь молотком. Мне показалось, что даже на небесах сейчас все притихли, ожидая, что будет. Не рискуя вмешиваться.