— Не надо только пугать, — буркнул я. Перспектива встречи и беседы с человеком, за голову которого обещан миллиард долларов вознаграждения, не вызывала во мне почти никаких чувств. Я по-прежнему не воспринимал его всерьез. Террорист — да, преступник… Еще один сумасброд, угрожающий миру. Не папа римский, разве что Пугачев. Почти не волновался. Последние недели так измотали, что на волнение уже не хватало сил. Даже любопытство было каким-то вялым, ленивым. Страх? Нет, я не боялся. Самое худшее, что может произойти, — убьют. Всего-навсего. Но убивать меня собирались не раз. Один чечен чего стоит. Я хотел, в конце концов, только одного: чтобы жена и дочь попали в Москву, Чтобы этот самый святой имам лично распорядился освободить их. Вряд ли такой человек станет играть со мной в какие-нибудь игры, как Марк. Марку я не верил ни на грош. Абу Абдалле… на него я только надеялся. Хотел надеяться…
— К делу. — Голос Томаса отвлек меня от невеселых рассуждений. — Сейчас вы должны принять истинную веру. Нога неверного не может ступить на землю, освященную присутствием ал-Мехди. Вы готовы?
— Готов, — равнодушно ответил я.
Принять ислам в вертолете, летящем сквозь черную ночь над пустыней, — это было даже романтично. А если учесть, куда именно летит этот вертолет, и подавно.
— Христианин? — поинтересовался Томас.
— Нет. Атеист.
Как-то у нашей семьи отношения с Богом не сложились. Особенно если учесть деда — капитана НКВД.
— Это хорошо. Сейчас… — Он вынул ручку, блокнот, что-то написал на листке. Оторвал, подал мне.
— Вы должны сосредоточиться на мысли о том, что Аллах — единственный истинный Бог этого мира и всех иных бесчисленных миров, а Мохаммад — истинный пророк Аллаха. Потом прочтете вот эту фразу вслух, громко — и вы мусульманин.
— Так просто?
— Всеблагому не нужны ритуалы. Ему нужно чистое сердце человека.
— А обрезание? — Меня неприятно поразила мысль, что обрезание могут затеять прямо здесь.
— Достаточно просто произнести шахаду. Сосредоточьтесь, пожалуйста…
Вертолет гудел и трясся. Охранники дремали, зажав автоматы между коленей. За окном слоилась непроглядная тьма, словно мы неслись сквозь космос. Ни огонька, чернильно-густая пустота. Нужно было думать о чем-то возвышенном, о Боге. Но я думал о пустоте. О том, как одиноки мы сейчас в этом пустом ночном небе. Какое утлое, ничтожное убежище наша винтокрылая лодчонка, которую гонят сквозь воздух невидимые волны наших и чужих воль. Запертые в хрупком брюхе железной стрекозы, бесконечно чужие друг другу, с неизвестными нам самим мотивами, скрытыми на дне сердец, — до чего мы несчастны и одиноки! Пытаемся пересечь бездну, с ужасом выглядывая в окошко, надеемся хоть звезду увидеть, но там только мрак царит. Мягкие мясные куклы, вооруженные автоматами, скрывающиеся за металлическим панцирем… от кого? От врага, от смерти… от бездны… Пытаемся заполнить пустоту своими теплыми телами, выдавить, вытеснить ее из мира, проложить мостик сквозь бездонную пропасть… Чего же мы так боимся, на самом деле? Почему страх гонит нас сквозь ночь, заставляя крепче сжимать зубы — и руки на стволах оружия? Такие крохотные, беззащитные человеческие личинки… Терзающие себя и друг друга, чтобы заглушить темный ужас, преследующий нас по пятам, стоящий в суровом молчании за каждой дверью, за каждым окном. Кто он? Что он? Имеет ли размер и форму, наделен ли волей и чувствами? Или бесформен, абстрактен, размыт, и суть его — сама лишь засасывающая пустота, и ничего больше? Неужели это и есть Страх Божий — трепет живой, одушевленной плоти перед невидимой, смутной угрозой, перед колоссальным Ничто, проступающим из темных углов, сочащимся сквозь неплотно подогнанные доски, из которых наспех сколочен пестрый балаганчик человеческого мира… Холодок сквозняка, который ощущаешь сразу, стоит только на мгновение замереть в неподвижности… Жалобный скрип фанерной перегородки, на которую опирается снаружи тяжелым, каменным плечом Некто… И надрывная, на коленях, с плачем — молитва: только бы выдержала перегородка! Только бы она выдержала!
…Поднеся близко к глазам листок, исписанный торопливыми каракулями, я громко, внятно, удивляясь необычному звучанию собственного голоса, прочитал:
— «Ашхаду алля иляхаилляЛлах ва ашхаду анна Мухамма-дан расулюЛлах».
Ничего не произошло, небо не упало на землю. Охранники проснулись, вздрогнули, зыркнули на меня удивленно, пробормотали ту же формулу и опять уснули.
— Поздравляю, — сказал Томас. — Теперь вы мусульманин, наш брат. Ваше имя будет Искендер. Я научу вас молитвам. Пять раз в сутки мы возносим хвалы Аллаху, мир ему и благословение. Утренний намаз фаджр символизирует рождение человека. Дневной намаз зухр напоминает нам, что время идет и срок жизни сокращается с каждым мигом. Предвечерний намаз аср заставляет думать о том, что смерть может настигнуть нас в любую секунду, а намаз магриб, выполняемый сразу после захода солнца, символизирует саму смерть. Что же касается последнего намаза — иша, он свидетельствует о том, что все преходяще в этом мире тления, который мы называем дунье, и единственная цель, достойная человека, — вернуться на свою настоящую родину, в мир Ахират. Молитва — это разговор с Аллахом. Вы должны отнестись к этому очень, очень серьезно…
Приземлились на той же самой базе, «Наджам уль-джи-хад». Еще с воздуха я увидел многочисленные яркие костры, суетящихся людей. Мертвая тишина, которая при мне царила здесь ночами, сменилась толкотней и шумом праздника. Народу было гораздо больше: бродили по лагерю, громко и возбужденно болтали, пели песни. У центральной, белой палатки-шатра, ярко освещенной изнутри, я заметил роскошный длинный, сверкающий черным лаком лимузин. Неужели он прибыл из Афганистана на «кадиллаке» или «линкольне»? Или просто старая миллионерская привычка?..
Едва ступив на землю, мы были взяты в плотное кольцо охраной. Явно не те бывшие крестьяне, из которых здесь пытаются наскоро слепить солдат веры. Рослые плечистые подтянутые мужчины в черной униформе и начищенных ботах. Вооруженные чешскими «скорпио».
— Личная гвардия Хаджи, — шепнул мне Томас. — Их еще называют «арабские афганцы». Люди, прошедшие с имамом афганский джихад. Самые преданные его друзья.
«Афганцы» молча окружили нас и повели. В лагере никто не спал. Сидя у костров, муджахиды что-то бурно обсуждали, спорили. Наэлектризованная до предела атмосфера. Багровые отсветы пламени падали на бородатые морщинистые лица, вспыхивали в глазах яркими искрами. Не понимая их речи, я автоматически вычленял лишь несколько слов, звучавших постоянно: Хаджи, имам, Мехди… У одного из костров царило заметное оживление. Сгрудившись на почтительном расстоянии, человек, может быть, двадцать бородачей, замерев, прислушивались к разговору. Возле огня сидели шестеро или семеро счастливцев, среди которых был человек, которого я узнал сразу. Со спины. Высокий, сутулый, худой. В белой чалме. Что-то негромко объяснял собеседникам, делая правой рукой хорошо знакомые мне плавные жесты. Как бы ласково поглаживая невидимую кошку. Мы остановились. На лице Томаса — Туфика цвело благоговение. Один из «афганцев», неслышно ступая, пробрался к костру, наклонился над ухом Абу Абдаллы, что-то шепнул ему. Тот кивнул. Вернувшись, «афганец» крепко взял меня за локоть, повел к костру. Муджахиды почтительно расступились, расползлись в стороны, освободив место рядом со своим предводителем.