— Ты про что?
— Про то, что Косм — юдоль слез.
— Разве не так? — удивилась госпожа, и в голосе у нее прозвучало нечто, похожее на любопытство.
— Бывает, что и так. Жизнь у людей трудная. Но не все несчастны. И не всегда.
Госпожа хмыкнула.
— Хотя, наверное, вам не нужна правда, — продолжала Феба — Наверное, для вас лучше сидеть, рвать любовные письма и думать, будто здесь лучше, чем там.
— Как ты догадалась?
— Про что? — спросила Феба— Про то, что это любовные письма? По вашему лицу.
— Он писал мне их шесть лет каждый день. Обещал подарить весь этот чертов континент за один поцелуй, за одно объятие. Я ни разу ему не ответила. А он все писал и пи сал, писал и писал… эту сентиментальную чушь. А теперь я рву их.
— Если вы так его ненавидите, — предположила Феба, — наверное, вы его любили…
— Я же тебе сказала. Я в жизни любила лишь одного человека. И его больше нет.
— То было в Косме, — промолвила Феба. Не спросила, а лишь констатировала факт, коротко и ясно.
Госпожа подняла на нее глаза.
— Ты что, мысли читаешь? — спросила она очень тихо. — Откуда ты знаешь?
— При чем тут мысли? — ответила Феба. — Вы сами сказали, что этот город вам пригрезился. Значит, когда-то вы видели его наяву.
— Да, — согласилась госпожа, — видела. Очень давно. В детстве.
— Вы так хорошо помните детство?
— Лучше, чем нужно, — сказала старуха. — Видишь ли, у меня были большие надежды, и они не оправдались. Или почти не оправдались…
— Какие надежды?
— Я хотела построить новую Александрию. Город, где люди жили бы в мире и благополучии. — Госпожа пожала плечами. — А что получилось?
— Что?
— Эвервилль. Феба оторопела.
— Эвервилль? — переспросила она.
Какое отношение имеет безумная здешняя ведьма к ее спокойному, милому, мирному городку?
Старуха уронила очередное любовное письмо, которое хотела разорвать, и задумчиво посмотрела на огонь.
— Да. Ну что ж, ты тоже должна узнать правду. — Она перевела взгляд на Фебу и слабо ей улыбнулась. — Меня зовут Мэв О'Коннел, — сказала она. — Я и есть та самая дурочка, с которой начался Эвервилль.
Раньше маршрут праздничного парада был простой. Он начинался на Поппи-лейн возле булочной Сирса, потом сворачивал на Эйкерс-стрит, оттуда на Мейн-стрит. Потом па рад шел по Мейн-стрит — примерно около часа — до главной площади, где и завершался. Но с годами масштабы росли, и в начале восьмидесятых пришлось придумывать новый маршрут, чтобы удовлетворить ожидания и участников, и зрителей. Общественный комитет фестиваля, просидев с шести почти до полуночи в продымленной комнатке над офисом Дороти Баллард, нашел простое и мудрое решение: па рад начнется у здания муниципалитета, пройдет через весь город и, описав полный круг, вернется туда же. Таким образом, путь процессии удлинялся втрое. Мейн-стрит и городская площадь, разумеется, оставались центральным местом шествия, но тамошним зрителям теперь придется еще дожидаться парада. Для самых нетерпеливых и для родителей с детьми предусмотрены открытые кафе на боковых улочках, прилегающих к Мейн-стрит. Там они смогут поесть, выпить и послушать музыку, да и видно оттуда неплохо — лучший вид только со столбов и подоконников.
— Оркестр сегодня в ударе, — сказала Мейзи Уэйтс, обращаясь к Дороти, когда они стояли около ресторанчика Китти и смотрели, как шествие медленно подходит к перекрестку.
Дороти просияла. В жизни не слышала слов приятнее и вряд ли гордилась бы ими больше — так подумала она про себя, — даже если бы была родной матерью всех музыкан тов. Но вовремя сдержалась, решив что подобное замечание лучше оставить при себе. Вслух она сказала:
— Арнольда, конечно, все любили. — Она имела в виду Арнольда Лэнгли, который руководил оркестром двадцать два года и умер год назад в январе. — Но Ларри обновил репертуар очень неплохо.
— О, Билл говорит, из Ларри энергия так и бьет, — согласилась Мейзи. Ее муж десять лет играл в оркестре на тромбоне. — И новая форма ему тоже понравилась.
Форма обошлась городу недешево, но никто не сомневался, что деньги потрачены не зря. Ларри Глодоски умел убеждать, благодаря чему в оркестр пришли несколько новых молодых музыкантов (только один из них местный, остальные приезжали из соседних городков), а новая форма, придавшая оркестру облик более современный и привлекательный, также пошла на пользу дела, вселила в артистов уверенность и бодрость. Уже поговаривали, что через пару лет они примут участие в большом конкурсе оркестров из всех штатов. Даже если они ничего там не выиграют, это будет вроде бесплатной рекламы фестиваля.
Значит, тут все отлично, отметила про себя Дороти. Она перевела взгляд на толпу. Людей собралось море, они стояли в пять или шесть рядов, так что ограждения едва выдерживали натиск. Гомон толпы заглушал все, кроме большого барабана, чей бой отдавался у Дороти в животе, будто там билось второе сердце.
— Знаешь, мне нужно что-нибудь съесть, — сказала она Мейзи. — Что-то голова кружится.
— О да, это не годится, — подхватила Мейзи. — Нужно перекусить.
— Да, сейчас, только подождем оркестр, — кивнула Дороти.
— Ты уверена?
— Конечно, уверена. Не могу же я пропустить оркестр.
— Чувствую себя последним дураком, — сказал Эрвин.
Долан ухмыльнулся.
— Никто нас не видит, — изрек он. — Эй, Эрвин, давай-ка веселее! Неужели тебе не хотелось участвовать в параде?
— Вообще-то нет, — признался Эрвин.
Они явились туда все — Диккерсон, Нордхофф, даже Конни — и дружно валяли дурака, вышагивая рядом с оркестром.
Эрвин не видел в этом ничего смешного. Во всяком случае, сегодня, когда в мире творилось что-то неладное. Разве сам Нордхофф не говорил, что нужно постараться защитить то, что вложено в Эвервилль? И вот пожалуйста — они забавляются, как дети.
— С меня хватит! — мрачно заявил он. — Нужно пойти и поймать того ублюдка в моем доме.
— Поймаем, — заверил Долан. — Нордхофф сказал, у не го есть какой-то план.
— Кто там поминает мое имя всуе? — крикнул Нордхофф, оглядываясь через плечо.
— Эрвин считает, что мы теряем время.
— В самом деле? — проговорил Нордхофф, развернулся и подошел. — Возможно, участие в параде кажется вам глупой игрой, но это наш маленький ритуал, вроде вашего пиджака.
— Пиджака? — переспросил Эрвин. — Мне казалось, я его выбросил.
— Но вы нашли в карманах много напоминаний, не так ли? — спросил Нордхофф. — Частицу прошлого.