– На цепь… Немедленно… Куда хозяин смотрит…
– Зар-раза!.. – Бабка встала на крыльцо и с победным видом проводила взглядом поверженного противника. – С утра винище хлестать начинает, в одиночку. Что Вадька себе думает, непонятно.
Вышла Яська, потянулась и, подтолкнув плечом, присела с другой стороны. Я с завистью посмотрел – свежая, глазки чистенькие, бодрая.
– Сейчас Тома соберется – и пойдем проводим, – сказала она.
Из дома тем временем стал опять доноситься шум. Мы с дедом прислушались и недоуменно переглянулись, – похоже, шумели Тома с мамой. Пожав плечами, я откинулся на нагретую стенку и стал терпеливо ловить солнечное тепло.
Минут через пять дверь с грохотом распахнулась, и из дома буквально вылетела Тома. Мама, горестно всплеснув руками, остановилась в проеме. Я встал и от неожиданности икнул.
– Ой…
Тома горделиво подбоченилась.
Я медленно полез в карман, вытащил носовой платок и протянул:
– Конечно, настоящую красоту ничем не испортишь, но… немедленно смой. И на ближайшие лет тридцать можешь о косметике забыть. У тебя свои цвета хорошие.
Мама победно улыбнулась и растворилась в доме. Тома обиженно насупилась и поплелась за ней.
Я повернулся, прощаясь, к деду:
– Ну… Спасибо за все, что ли… До свидания.
– Давай, малец, – махнул он свободной рукой. – До дому?
– Не-а. – Я поглядел на солнце. – На Невский.
– Хорошо… – Дед понятливо кивнул и, чуть помолчав, добавил: – Заезжай.
Тот же день, 12:15
Ленинград, Невский проспект
Они шли, казалось, нескончаемым потоком, не в ногу, но ровными шеренгами, ряд за рядом, как волна за волной. В гражданских костюмах и военной форме. Кто-то, служащий еще и сейчас, – в парадной офицерской, цвета крымской штормовой волны, с желтым ремнем и золотистой бляхой. Иногда мелькает черная с кортиком у левого бедра. А кто-то – еще в той, бережно хранимой в глубине темных кладовок для смотра раз в году, в самый главный день. В День Победы.
И медали, медали, медали… рядами, как золотистая чешуя, у некоторых аж по пояс. Не звон, нет, не легкий звон, а солидный шорох медалей уверенно ложится поверх праздничного шумка, как доверительный разговор вполголоса.
А справа – ордена, почти у всех, у многих – не в один ряд. Изредка мелькают, сразу притягивая взгляд, золотые искорки «Героев». Не много, но есть, живы.
Я стою на мосту у Дома книги, невольно вытянувшись по стойке «смирно», и смотрю на крепких еще стариков и старух.
Да какие старики! Не стары они еще, походка свободная и уверенная. Не походка – поступь. Поступь победителей.
Это потом этих мужиков согнет предательство детей и внуков. Это потом они, потерянные и никому не нужные, будут доживать. Это потом их начнут стыдить за стойкость убеждений и призывать лобызаться с теми, кто стрелял им в спину.
А пока – победители.
На Невском солнечно и тепло, но меня пробивает озноб. На плечи неподъемно лег пласт Истории. Эти не отступили. Пашка – тоже. Воображение мотнуло перед глазами сочные листья капусты, мокрую глину торопливо отрытого окопчика и, между рычащими коробочками, фигурки в фельдграу на планке прицела.
Я в той жизни слишком долго отступал. Все, дальше некуда.
Среда 11 мая 1977 года, 14:35
Ленинград, Красноармейская улица
Минут за десять до окончания классного часа в дверь проскользнула завуч и, что-то нашептав на ухо Эриковне, повела ее за собой.
– Никому не расходиться, – встревоженно обернулась классная в дверях. – Сейчас состоится комсомольское собрание класса. У нас серьезное ЧП.
Класс возбужденно загудел, перебирая версии. По всему выходило, что самым серьезным происшествием последней недели был эпизод, когда Валдис и Сема на переменке перед физкультурой забросили в девичью раздевалку Чижика из седьмого «А». Визг действительно стоял знатный, а потом полуодетая Кузя, торжествующе держа страдальца за крепко вывернутое ухо, выпнула его за дверь, но на серьезное ЧП это никак не тянуло. Во-первых, это происходило уже не впервой, причем к негласному взаимному удовлетворению сторон, поэтому в визге из раздевалки преобладали скорее азартно-радостные нотки. А во-вторых, Валдис и Сема очередной втык за это уже получили.
Некоторое время мы поупражнялись в остроумии, подбирая формулировку возможного взыскания за это происшествие по комсомольской линии. Сема настаивал на выговоре «за таки недостаточные усилия по углублению и расширению» и просил в качестве особого наказания закрепить за ним Кузю в качестве наставницы. Разрумянившаяся Кузя была согласна взвалить на себя такую нагрузку, но сразу честно предупредила, что расширять и углублять под ее руководством Сема сможет хоть по три раза на дню, но исключительно с Валдисом. Я слушал, изумленно задирая брови. В прошлый раз такие коннотации в речах одноклассников проходили мимо меня, не встречая никакого узнавания и понимания.
Постепенно возбуждение пошло на убыль. Тут дверь наконец распахнулась, и в класс прошествовала административно-партийная верхушка. Первой с деловито-озабоченным видом вкатилась Тыблоко. За ней по-хозяйски уверенно зашел невысокий сухонький мужичок в костюме, буквально лучащийся радостной энергией. Чувствовалось, что человек горит на работе. Затем в проеме возникла невнятная сутолока, было видно, что кто-то, размахивая руками, пытается безуспешно уступить кому-то дорогу. В итоге сдались оба, и в дверь, чуть ли не обнявшись, протиснулись Эриковна и Антон Веселов.
Тыблоко постучала указкой по столу, и на класс опустилась вязкая тишина.
– Товарищи комсомольцы, нам необходимо провести комсомольское собрание для обсуждения фактов, изложенных в поступившем в райком партии заявлении от члена нашей комсомольской организации. – Она поджала губы, обвела класс серьезным взглядом и добавила: – Суть заявления будет изложена инструктором Ленинского райкома партии товарищем Горячевым Сергеем Ивановичем.
Мы за минуту выполнили формальности: приняли решение о проведении собрания и избрали в его председатели Алену. Затем слово предоставили инструктору райкома.
– Товарищи комсомольцы, – начал он, – по школе, оказывается, гуляет мерзкий стишок про Генерального секретаря КПСС дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева и героического руководителя коммунистов Чили товарища Луиса Корвалана. Печально, но об этом нам сообщил только один сознательный комсомолец, – веско сказал он и с угрозой окинул учеников взглядом. – Только один, и в этом тоже предстоит сегодня разобраться.
Сидящий в президиуме Веселов отчетливо позеленел, Эриковна ссутулилась сильнее обычного, а Тыблоко сжала губы в тонкую полоску и уставилась на инструктора.
Я напрягся, вспоминая, потом оглянулся, увидел довольного Лейтмана и все понял.