С этим, впрочем, Михаил Суслов смирился, но гнетет тяжелой гирей долг, а врачи теперь отпускают на работу не более четырех часов в день. Приходится концентрироваться на самом важном, ведь передать пост, увы, некому, и это проблема. Да, большая проблема…
Длинные тонкие пальцы, про которые и не скажешь, что крестьянского сына, еще раз задумчиво поворошили лежащие на столе листы.
Дверь беззвучно отворилась, и он вопросительно вскинул очень светлые, почти белые глаза на вошедшую.
– Борис Николаевич звонил, пошел на обед, – доложила, стоя на пороге, бессменная секретарша Шурочка. – А Пельше что-то нехорошо сегодня, в больницу поехал.
– Ясно. Ладно, с Пономаревым пока одним обсужу. – Михаил Андреевич достал из верхнего ящика пухлый конверт с деньгами и каталоги издательств. – Саша, отправь, пожалуйста, как обычно.
Встал и двинулся к выходу, оставив листы на столе. Будучи почти первым человеком самой мощной страны, он мог ничего не бояться, тем более здесь, в этом здании на Старой площади, в цитадели партии. Не было в этой стране силы, которая бы рискнула без спроса засунуть нос в его бумаги.
Он легко мог стать и Первым: тогда, в шестьдесят четвертом, многие секретари были готовы пойти за ним, а не за Леней. Именно он был тем стержнем, вокруг которого потаенно складывался круг недовольных, именно он рисковал больше всех, ведя закулисные переговоры с глазу на глаз. И потом именно он открыто встал на трибуну пленума и методично бросал Никите увесистые обвинения в отходе от ленинского курса.
От прокурора на трибуне до нового Первого – один шаг, это было понятно всем участникам пленума. Но он отказался, сам, заранее, добровольно уступил еще на стадии договоренностей. Вся эта парадная мишура – не для него, он любит работать. Пусть жизнелюбец Брежнев красуется в капитанском мундире, его же устраивает роль бессменного вахтового у штурвала или, даже вернее, штурмана, неутомимо прокладывающего путь в будущее.
Он ни разу не пожалел о том, что посторонился тогда, ведь все последующие годы последнее слово почти всегда оставалось за ним. Да, по мелочам Брежнев иногда мог продавить свое решение, если они расходились во мнениях, как, к примеру, в семьдесят втором, когда решали, посылать хоккеистов в тур по Канаде или нет. Но по действительно важным вопросам Брежнев никогда, совсем никогда не принимает решение сам, а бормочет: «А это как Михал Андреич посмотрит…» И это хорошо, ведь Второму больше, по сути, ничего и не надо.
Шурочка привычно тормознула его в дверях и придирчиво осмотрела, а после зачем-то одернула и так ровно сидящий пиджак и смахнула лишь ей одной видимую соринку с рукава. Михаил Андреевич с высоты своего роста добро улыбнулся своему ангелу-смотрителю и пошел на обед, мысленно поставив в уме еще одну галочку напротив плана дел. Сегодня он, как это делал втихую от всех уже много-много лет, сдал четверть своей зарплаты в Фонд мира, а на вторую четверть заказал книг для школьной библиотеки в родном селе Ульяновской области. Зарплаты у членов Политбюро неприлично большие, ему столько не надо. На еду хватает, одежду он меняет редко, и мебель с казенными бирками на квартире его вполне устраивает. Настоящий коммунист должен быть хоть немного аскетом. Впрочем, это личный выбор, он никогда не требовал этого от других, лишь поднимал планку для себя.
Неторопливо идя по коридору, Суслов приветливо здоровался с сотрудниками и ощущал себя дома. За десятилетия Михаил Андреевич настолько сроднился с этим зданием, с его длинными коридорами с бордовыми дорожками по центру, переходами и лифтами, фикусами в кадках рекреаций, что чувствовал порой эти стены как самого себя, как еще один слой одежды, как броню, надежно защищающую от беспокойства медленно подыхающего «старого мира». А еще ему нравилась пронизывающая здание пульсация коллективной мысли, которая, оформившись и получив его одобрение, становилась волей силы народа.
В цековской столовой он привычно пристроился в короткую общую очередь и, доброжелательно улыбнувшись, так же привычно пресек робкую попытку пары гостей здания пропустить Второго вперед. Ему не надо привилегий. Никаких. Он даже своему водителю приказал ездить строго по правилам, поэтому его машина никогда не едет быстрее шестидесяти.
Пробежался глазами по строчкам меню и, быстро произведя в уме вычисления, заранее набрал из кошелька монет, с точностью до копейки. Яйцо с майонезом, щи из свежей капусты, пара сосисок с пюре, два куска черного хлеба и компот – он всегда был неприхотлив в еде. Не в этом счастье, не в этом…
– Приятного аппетита, – поприветствовал он Пономарева, осторожно водружая нагруженный поднос на стол.
Этот секретарь ЦК КПСС, его формальный заместитель, не был доверенным соратником, хоть и проработал в этом здании почти столько же. Не был он и другом – не возникала между ними та особая химия, что вызывает взаимную симпатию. Но, будучи почти одного возраста и пройдя примерно по одним и тем же ступеням, имея даже одни и те же предпочтения, они были товарищами по работе. Да, это привычное слово «товарищ», произносимое часто бездумно, как артикль, имеет свой смысл и как нельзя лучше отражает связывающее их взаимное уважение. Суслову нравился такой тип отношений.
Ели неторопливо, обсуждая всякую всячину, и настоящий разговор в небольшом столовом кабинете, отделенном от общего зала лишь тяжелой занавеской, завязался только к компоту.
– Прочел я доклад Яниса, – бросил Суслов, загоняя куском хлеба остатки пюре на вилку. – Интересно, но не более того. Не вижу причин для той волны беспокойства, что он погнал в связи с этим. Арвида Яновича запугал чуть ли не до приступа, тебя взбаламутил… Спокойнее. Пусть Юра отрабатывает, его вопрос.
– Он уже и отрабатывает, аж зачистку аппарата начал. – Пономарев приглушил, насколько смог, не сваливаясь в неуместный шепот, свой мощный голос и теперь осторожно оглянулся, прикидывая, слышно ли его за занавеской.
– Даже удивительно, что осмелился, – тонко улыбнулся Суслов, – осторожный наш…
– Боится, – сдержанно усмехнулся в усы Пономарев.
– Да. И хорошо, пусть боится. Лишь бы от страха глупость не выкинул. – Михаил Андреевич вытряхнул из стакана на ложку грушу и внимательно ее осмотрел. – Вот за этим и надо следить. А остальное – блажь.
Пономарев озабоченно вздохнул и уточнил:
– А Морис? Так и спустим? Просто утремся?
Суслов спокойно догрыз разваренный сухофрукт, сложил кисти рук в замок и похрустел суставами, выглядывая что-то в глубине полированной столешницы.
Пономарев чуть заметно поморщился. Этот мертвящий хруст, издаваемый Михаилом Андреевичем в моменты задумчивости, был глубоко чужероден этому зданию с его говорящими вполголоса сотрудниками. Так, должно быть, хрустят у костров, попивая чифирь из оббитых эмалированных кружек, потные мужики в фуфайках, те, что только что валили лес и вязали плоты.
– Да… – протянул Суслов. – Кто бы мог подумать, десятилетиями проверенный товарищ… Самое плохое, Борис, даже не то, что через него шли деньги компартии США. Мы были с ним откровенны, вот что плохо. Предельно откровенны с агентом ФБР.