Когда луна поднялась повыше. Рун перекрестился и переступил порог трактира. Это единственное место общественных собраний в крохотной деревушке, славящейся великолепным медом. Войдя, он ноздрями ощутил вонь медовой браги, мешающуюся с железистым запахом пролитой крови.
Здесь был стригой. Здесь убивал стригой.
Прислужница — тощая, покрытая ранами — распростерлась на грязном полу рядом с корпулентным трактирщиком. Сердца в их грудных клетках не издавали ни звука. Они мертвы, такими и останутся.
Под подошвами сапог хрустела битая посуда.
Отблески пламени играли на его серебряном клинке. Владению этим оружием вкупе со многими другими Руна обучил Бернард, готовя его к первой миссии в качестве сангвиниста. Минул уже год с того дня, когда Корца лишился собственной души, застигнутый стригоями, напавшими на него у могилы сестры.
Сегодня он должен начать возвращать свое.
Бернард повелел ему отыскать вурдалака, изводящего здешнюю деревню. Приблудный стригой объявился всего несколько дней назад, но уже погубил четыре души. Руну надлежит либо обратить его пагубные вожделения к святости, как Бернард поступил с ним самим, либо истребить чудище.
Скрип привлек его внимание к углу, где стол из грубо обтесанных досок был придвинут к стене. Острый взор Руна углядел силуэт во мраке под ним.
Там скорчился стригой, которого он ищет.
И еще один звук достиг его ушей.
Всхлипывание.
Одним скачком Рун одолел расстояние до стола, выдернул упыря одной рукой и швырнул через всю комнату. А другой рукой поднес лезвие к грязному белому горлу.
Дитяти.
На него, широко распахнув глаза, глядел отрок лет десяти-одиннадцати с короткими каштановыми волосами, подстриженными любящей рукой. Грязные ладошки обхватили голые костлявые коленки. На чумазых щеках потеки слез, но подбородок замаран в крови.
Рун не осмелился выказать ни намека на жалость. Слишком уж многие сангвинисты заплатили жизнью за то, что недооценивали своих противников. За невинным юным лицом нередко таится матерый убийца, промышлявший этим ремеслом не одну сотню лет. Рун напомнил себе об этом, но дитя казалось безобидным, скорее даже заслуживающим сострадания.
Рун мельком глянул на трупы на полу, напоминая себе, что не стоит обманываться. Отрок далеко не безобиден.
Он развернул паренька, обхватив поперек груди и прижав руки к туловищу, и подтащил к очагу. Над грубой деревянной каминной доской висело зеркало.
Отражение показало, что отрок затих в его хватке и не сопротивляется.
Несчастные карие глаза встретились в зеркале с его взглядом.
— Почему я чудище? — спросили детские губы.
Неожиданный вопрос поставил Руна в тупик, но он отыскал силы в том, чему научился от Бернарда.
— Ибо ты согрешил.
— Но я не грешил, а коли и грешил, то не по своей воле. Я был хорошим мальчиком. Чудище влезло в мое окно среди ночи. Оно меня укусило. И заставило пить свою кровь, а потом удрало. Я не просил об этом. Я отбивался от него, отбивался что было сил.
Рун вспомнил, как и сам поначалу отбивался от стригоя, похитившего его душу, и как в конце концов сдался, приняв предложенное упоение.
— Есть способ остановить зло — снова служа Богу.
— Зачем же мне служить богу, каковой попустил, чтобы сие постигло меня?
Отрок выглядел не разгневанным, а лишь любознательным.
— Ты можешь обратить сие проклятие в дар, — увещевал Рун. — Ты можешь послужить Христу. Ты можешь поддерживать себя, вкушая Его святую кровь, а не кровь людей.
Взгляд дитяти обратился к трупам на полу.
— Я не хотел их убивать. Вправду не хотел.
Рун ослабил хватку.
— Ведаю. И ты можешь прекратить смертоубийства тотчас же.
— Но, — ребенок встретился с ним взглядом в зеркале снова, — мне это понравилось.
Что-то во взгляде отрока взывало к тьме, таящейся в самом Руне. Он понимал, что эта первая миссия — такое же испытание для него, как и для отрока.
— Сие есть грех, — подчеркнул Рун.
— Тогда я кончу в Аду.
— Нет, коли отвратишься от сей стези. Нет, коли посвятишь жизнь служению Церкви, служению Христу.
Дитя поразмыслило над этим, потом молвило:
— Можешь ли обещать мне, что я не отправлюсь в Ад, коли сделаю по сказанному тобой?
Рун заколебался. Ему хотелось бы посулить чаду более неколебимую истину.
— На се уповаем.
Как и многое в жизни, это лишь вопрос веры.
Горящая головня, вывалившись из очага, выкатилась на камни перед ним. Яркие искры брызнули на пол и там угасли. Рун чувствовал, что рассвет стремительно приближается. Отрок поглядел на окно — видимо, тоже это ощутив.
— Ты должен решить, не мешкая, — поторопил Рун.
— Палит ли тебя солнце? — спросил ребенок, поморщившись при воспоминании боли.
— Да, — ответил Рун. — Но милостью Христовой я могу ходить под полуденным солнцем. Его кровь дает мне силу и святость для подобного.
В глазах отрока появилось сомнение.
— А что, коли я вкушу Его кровь, но не буду искренне веровать?
— Христос прозрит кривду. Его кровь испепелит тебя во прах.
Тельце отрока задрожало у него в руках.
— Отпустишь ли ты меня, ежели я откажусь?
— Я не могу дозволить тебе продолжать убиение невинных.
Отрок склонил голову в направлении пары на полу.
— Они были менее невинны, чем я хоть когда-либо. Они обкрадывали путников, торговали блудницами, а однажды перерезали горло человеку, дабы похитить его кошель.
— Бог им судия.
— Но моим судией будешь ты? — вопросило дитя.
Рун поморщился.
Такова его роль, разве нет?
Судья и палач.
Голос его дрогнул.
— У нас мало времени. Восход всего лишь…
— У меня всегда было мало времени, а теперь его нет и вовсе. — Навернувшиеся на глаза слезы побежали по щекам мальчонки. — Я не пойду с тобой. Я не стану священником. Я не сделал ничего дурного, дабы заслужить участь стать сим чудищем. Так сверши сие ныне. И не мешкай.