Она приготовила для Катрин и Сары спальню на третьем этаже, расположенную прямо под выступом высокой остроконечной крыши дома. Окна спальни выходили в сад. В комнате напротив была детская. Большую часть длинной узкой комнаты занимала огромная кровать, в которой при желании можно было разместить трех-четырех человек. Она была задрапирована синей саржей. Комната понравилась Катрин; в Дижоне, в доме дядюшки Матье, они с сестрой Лоизой занимали очень похожую спальню. В любом случае, здесь было тихо и спокойно, а Катрин сейчас более всего нуждалась в отдыхе. В течение двух дней она почти не покидала постели, отсыпаясь после изнурительного, трудного путешествия, и открывала глаза, только когда ей приносили еду. Она так устала, что ей казалось, будто она может проспать целую вечность. День и ночь слились в одно, и она едва замечала появления Сары, которая, скользнув под одеяло, ложилась рядом. Никогда прежде, даже в дни, когда пришлось пешком добираться до Орлеана, не чувствовала она себя такой разбитой. Сказывалась почти семимесячная беременность.
Наконец, утром третьего дня ее разбудили детские голоса. Их пение раздавалось так близко, что слова без труда проникали в ее еще замутненное сознание.
Мою любовь я не забуду,
Узрев далекие края.
Ей верен я везде и всюду,
Тому порукой – честь моя.
Дети выводили старинную любовную песню, которую Катрин хорошо знала, так звонко и трогательно, что в ней зазвучала какая-то особая, юная и наивная прелесть. Не открывая глаз, Катрин закончила куплет:
И подтверждают песнь моя и слово,
Что счастия не нужно мне другого.
– Ты помнишь, когда в последний раз пела? – послышался рядом голос Сары.
Катрин, разомкнув веки, увидела, что цыганка сидит на полу у кровати, поджидая ее пробуждения, как делала в течение многих лет. Сара улыбнулась. Она перестала походить на измученное затравленное животное, и эта улыбка была первой после бегства из Шантосе. По-видимому, в доме мэтра Жака кормили вдоволь, и смуглые щеки цыганки слегка округлились.
– Нет, не помню, – ответила молодая женщина, садясь на постели, – но, кажется, очень давно. Эту песню мы пели с Маргаритой де Кюлан, когда проводили бесконечно долгие часы за вышиванием в покоях королевы Марии. Помнится, написал эту песню мессир Ален Шартье, придворный поэт. Вот что, помоги мне привести себя в порядок и одеться. Я чувствую себя превосходно.
Двухдневный сон действительно пошел Катрин на пользу. Откинув одеяло, она спрыгнула с кровати с такой легкостью, как будто ей было шестнадцать лет. Умываясь, она спросила:
– Есть новости от мессира де Сентрайля?
– Нет, никаких! Мессиру Керу удалось только узнать, что капитан позавчера выехал из города в сопровождении нескольких человек, заявляя во всеуслышание, что намеревается поохотиться.
– Дай бог, чтобы он поспел вовремя… и чтобы с моим повелителем не случилось несчастья…
Она взглянула на себя в зеркало из полированной меди, висевшее на стене, потом обернулась к Саре. Глаза ее были полны слез.
– Я хочу быстрее закончить с туалетом, а потом пойти в церковь и помолиться за Арно.
– При свете дня? Ты с ума сошла. Мэтр Кер настоятельно просил тебя не выходить из дому. Слишком много людей могли бы узнать тебя в этом городе.
– Это верно, – грустно промолвила Катрин, – я забыла, что остаюсь в какой-то мере пленницей.
В комнате напротив дети затянули еще одну песню, но теперь к ним присоединился мужской голос, такой басистый, что напоминал звучание большого колокола. Однако колокол этот заметно фальшивил.
– Господи! – воскликнула Катрин. – Кто это?
– Готье, – ответила Сара, смеясь. – Он подружился с детьми, которые его обожают и виснут на нем. Нормандец часто к ним заходит, когда они сидят с гувернером.
– Черт возьми! У них есть гувернер? Никогда бы не подумала, что наши друзья живут на такую широкую ногу.
– По правде говоря, – сказала Сара, беря в руки гребень и начиная расчесывать волосы Катрин, – это довольно странный гувернер. Такой домосед, что никогда не выходит из комнаты, а по саду прогуливается только по ночам.
– Ты хочешь сказать, что не мне одной приходится скрываться в этом доме?
– Разумеется! Похоже, мессир Кер задался целью собрать всех, кого преследует мстительный Ла Тремуйль. Поэтому в доме его кого только не встретишь! А этот пресловутый гувернер – не кто иной, как мэтр Ален Шартье собственной персоной. Ла Тремуйлю не понравилась его «Песнь освобождения», написанная во славу Жанны, и теперь поэту приходится скрываться, чтобы спасти свою жизнь.
– Стало быть, в опалу можно попасть за похвалу Деве?
– Или за то, что служил под ее началом. Пока жив толстяк фаворит, пока он держит в руках власть, опасность грозит любому – даже тем, кто всего лишь оплакал ее безвременную кончину или сказал на людях, что она была святой спасительницей Франции. Лишь капитаны могут чувствовать себя в относительной безопасности, потому что командуют войсками. Ты еще всего не знаешь. В доме напротив, у мессира де Леодепара, скрываются, ожидая лучших времен, духовник Жанны брат Жан Паскорель и ее паж Имерге. Многие прячутся в своих поместьях.
Катрин слушала в изумлении. Оказывается, Жак Кер превратил свой дом и дом тестя в очаг сопротивления фавориту. Конечно, она всегда знала, что это человек высокой души и невероятной отваги, но ее поражала дерзкая самоуверенность, с какой меховщик прятал врагов Ла Тремуйля в Бурже, в двух шагах от королевского дворца… Кто, кроме Жака Кера, был способен на такое?
Во времена, когда Катрин была придворной дамой королевы Марии, ей только два-три раза доводилось встречаться с мессиром Аленом Шартье. Он был тогда не только поэтом, но и личным секретарем Карла VII, а потому неотлучно находился при короле. Это был любезный, приятный, воспитанный человек, которому, однако, несколько вскружил голову успех у женщин, хотя их привлекало скорее его высокое положение, нежели он сам. С тех пор он полагал себя неотразимым и, едва увидев Катрин за семейным столом четы Кер, стал поглядывать на нее весьма выразительно.
– Я знал, – произнес он напыщенно, – что Небо не оставит меня своими милостями и пошлет мне нежного друга, который поможет вынести мою жестокую опалу! В нынешнем моем положении сердце мое не занято – и оно ожидало вас! Мы рука об руку создадим тайный сладостный цветник любви, место отдохновения и грез.
– В этом сладостном цветнике вам уже не нужно будет другого счастья, мессир? – простодушно спросил маленький Жоффруа, младший сын Кера, которому едва исполнилось пять лет.
Поэт бросил на него суровый взгляд из-под седых насупленных бровей.
– Хорошо, что вы помните эти прекрасные стихи, мэтр Жоффруа, – ворчливо сказал он, – но детям не следует вмешиваться в разговоры взрослых.
Жоффруа покраснел до ушей и уткнулся носом в тарелку, тогда как все остальные сотрапезники с трудом удерживались от смеха. Катрин поймала искрящийся весельем взгляд хозяина дома, а Масе, увидев, что поэт с оскорбленным видом переводит взор с одного лица на другое, поторопилась взять блюдо с тушеным карпом и положила ему полную тарелку. Поэт был очень обидчив, но, будучи гурманом, более всего любил хорошо поесть, а карп выглядел чрезвычайно аппетитно. Катрин с нежностью подумала, что он очень похож на дядюшку Матье.