— Мне кажется, вы и без того поднаторели в подобной работе, — сказал Жак Луи, взяв другую кисть из оловянной банки на мольберте. — Будьте так добры, отправляйтесь к помосту и поправьте для меня эти драпировки. Я буду направлять вас отсюда. Утренний свет почти ушел, еще минут двадцать — и мы прервемся на завтрак.
— Что вы рисуете? — спросил молодой человек. Когда он двинулся к помосту, стала заметна легкая хромота,
словно он берег больную ногу.
— Уголь и растушевка, — сказал Давид. — Идею я позаимствовал из тем Пуссена. «Похищение сабинянок».
— Какая прелестная мысль! — воскликнул Морис. — Что вы хотите, чтобы я исправил? По мне, все выглядит очаровательно.
Валентина стояла на помосте перед Мирей, одно колено выдвинуто вперед, руки подняты на высоту плеча. Мирей — на коленях, позади нее, вытянув вперед руки в умоляющем жесте. Ее темно-рыжие волосы были перекинуты таким образом, что практически полностью закрывали обнаженную грудь.
— Эти рыжие волосы надо убрать, — сказал Давид через студию.
Он прищурил глаза, разглядывая девушек на помосте, и, помахивая кистью, стал указывать Морису направление.
— Нет, не совсем! Прикройте только левую грудь. Правая должна оставаться полностью обнаженной. Полностью! Опустите ткань ниже. В конце концов, они не монастырь открывают, а пытаются соблазнить солдат, чтобы заставить их прекратить сражение.
Морис делал все, что ему говорили, но его рука дрожала, когда он откидывал легкую ткань.
— Больше! Больше, Бога ради! Так, чтобы я мог видеть ее. Кто, в конце концов, здесь художник? — закричал Давид.
Морис слабо улыбнулся и подчинился. Он никогда в своей жизни не видел столь восхитительных молодых девушек и недоумевал, где Давид отыскал их. Было известно, что женская половина общества становится в очередь в его студию, в надежде, что он запечатлеет их на своих знаменитых полотнах в виде греческих роковых женщин. Однако эти девушки были слишком свежи и простодушны для пресыщенных плотскими удовольствиями столичных аристократок.
Морис знал это наверняка. Он ласкал груди и бедра большинства парижских красавиц. Среди его любовниц были герцогиня де Люне, герцогиня де Фиц-Джеймс, виконтесса де Лаваль, принцесса де Водмон. Это было похоже на клуб, вход в который был открыт для всех. Из уст в уста передавали ставшее знаменитым высказывание Мориса: «Париж — это место, где проще заполучить женщину, чем аббатство».
Хотя ему было тридцать семь лет, Морис выглядел десятью годами моложе. Вот уже более двадцати лет он вовсю пользовался преимуществами, которые давала ему красота и молодость. И все эти годы он провел в удовольствиях, веселье и с пользой для карьеры. Любовницы старались услужить ему как в салонах, так и в будуарах, и, хотя Морис добивался только собственного аббатства, они открыли для него двери политической синекуры, на которую он давно зарился и которую скоро должен был заполучить.
Францией правили женщины, это Морис знал точнее и лучше, чем кто-нибудь. И хотя по французским законам женщины не могли наследовать трон, они всегда получали власть другими средствами и соответственно подбирали кандидатов,
— Теперь приведите в порядок драпировки Валентины, нетерпеливо говорил Давид. — Вам придется подняться на помост, ступени позади.
Морис, хромая, поднялся на помост высотой в полтора метра и встал за спиной Валентины.
— Итак, вас зовут Валентиной? — прошептал он ей на ухо. — Вы очень милы, моя дорогая, для той, что носит мальчишеское имя.
— А вы очень распутны для того, кто одет в пурпурную сутану епископа! — дерзко ответила девушка.
— Прекратите шептаться! — вскричал Давид. — Поправляйте ткань! Свет почти ушел!
И когда Морис двинулся, чтобы поправить ткань, Давид добавил:
— Ох, Морис! Я же не представил вас. Это моя племянница Валентина и ее кузина Мирей.
— Ваша племянница! — вскричал молодой человек, отдернув руку от покрова, словно обжегшись.
— Любимая племянница! — добавил Давид. — Она моя подопечная. Ее дед был одним из моих самых близких друзей, он умер несколько лет назад. Герцог де Реми. Полагаю, ваша семья знала его.
Мирей изумленно посмотрела на Давида.
— Валентина, — продолжал художник, — этот джентльмен, поправляющий твой покров, — очень известная фигура во Франции. В прошлом председатель Национального собрания. Позвольте представить вам монсеньора Шарля Мориса де Талейрана-Перигора, епископа Отенского…
Мирей, ахнув, вскочила на ноги, подхватив ткань, чтобы прикрыть грудь. Валентина же испустила такой пронзительный визг, что у ее кузины чуть не лопнули барабанные перепонки.
— Епископ Отенский! — кричала Валентина, пятясь от него. — Сам дьявол с копытом!
Обе молодые девушки соскочили с помоста и выбежали из комнаты. Морис посмотрел на Давида с кривой усмешкой.
— Обычно я не вызываю такого эффекта даже после яростных постельных баталий, — прокомментировал он.
— Похоже, ваша репутация бежит впереди вас, — ответил Давид.
Давид сидел в маленькой столовой, располагавшейся сразу за студией, и смотрел на рю де Бак. Морис устроился спиной к окну, в кресле, обитом сатином в красно-белую полоску, за столом из красного дерева. Стол был накрыт на четверых: несколько ваз с фруктами и бронзовые подсвечники, расписанные цветами и птицами фарфоровые приборы.
— Кто бы мог подумать, что девицы так испугаются вас? — сказал Давид, вертя в руках шкурку от апельсина. — Примите мои извинения за эту неловкость. Я был наверху, девушки согласились переодеться и спуститься к завтраку.
— Как так случилось, что вы стали опекуном всей этой красоты? — спросил Морис. Он повертел в руках бокал с вином и сделал глоток. — Слишком много счастья для одного. Тем более для человека вашего склада. Просто расточительство, да и только.
Давид бросил на него быстрый взгляд и ответил:
— Не могу не согласиться с вами. Ума не приложу, как управляться с этой обузой. Я обегал весь Париж, чтобы отыскать хорошую гувернантку и продолжить образование своих племянниц. Просто не знаю, что делать, особенно с тех пор, как несколько месяцев назад моя жена уехала в Брюссель.
— Ее отъезд не был связан с прибытием ваших обожаемых «племянниц»? — спросил Талейран, подсмеиваясь над незавидным положением художника.
— Вовсе нет, — печально сказал Давид. — Моя жена и ее семья верны роялистам. Они возражают против моего участия
в Собрании. Они считают, что художник из буржуазии, которого поддерживала монархия, не может открыто выступать на стороне революции. С тех пор как пала Бастилия, мои отношения с женой стали очень напряженными. Она выдвинула мне ультиматум: требует, чтобы я отказался от поста в Национальном собрании и прекратил рисовать политические полотна, иначе она не вернется.