Звать себя велела Апраксией, но слуги почтительно именовали богомолицу матушкой.
Она же лишь усмехалась да кивала, а когда кто-либо, осмелев, испрашивал ее благословения, Апраксия отвечала так:
— Не у меня просить надобно, — она крестилась, и, насколько Анна вообще понимала эту странную женщину, вполне искренне. — У Господа нашего! Сходи в церковь, преклони колени, поставь свечку — и благословен будешь. А я — лишь человек…
Она и правда не требовала ни награды за свое служение, ни почестей, и в доме довольствовалась малым. Ела лишь нескоромную пищу, даже когда поста не было, а уж если он случался, Апраксия порою и вовсе отказывалась от еды и могла голодать подолгу.
— Что я, — отмахивалась она от вопросов. — Вот истинные схимники, те и месяц целый способны на росе одной жить, той, которую Господь на травах рассыпает. А слышала я, будто есть святые, вовсе с обретения святости от мирской пищи отказавшиеся. Так и живут, молитвами да милостью Божией.
Это не было лицемерием, она и правда верила — истово, искренне, и молитвы ее были столь горячи, что Анна попросила поминать в них ее имя, да и Петрово тоже. Пусть уж сбережет его, окаянного, Бог.
Не менялась сперва Апраксия, оставаясь и наедине с Анной. Им не мешали, думали, будто наставляет святая женщина немку в истинной вере. И свои же слуги, прежде лишь крестившиеся вослед хозяйке, вдруг стали улыбаться, точно Анна и правда собиралась совершить некий предобрый поступок.
Знали бы они…
За запертой дверью покоев Анны Апраксия преображалась. Она распрямляла сгорбленную спину, поводила плечами, словно сбрасывая с них неимоверную тяжесть, и черным платком отирала лицо. От жеста этого исчезали морщины, щеки становились более пухлыми, а подбородок — мяконьким.
— Садись, красавица, — всегда одинаково говорила Апраксия, указывая на креслице.
Для гаданий она облюбовала небольшой круглый столик изящной работы.
— Садись и слушай…
Знакомая, поистершаяся от прежних гаданий колода появлялась из складок юбки. И карты, послушные коротеньким пальчикам, мелькали быстро.
— Коснись, — она совала колоду под руку Анны, и когда та осторожно, дрожащей рукой — уж сколько времени минуло, а Анна не в состоянии была одолеть страх — касалась карт, ловко ее отдергивала. Сдвигала. Вновь перемешивала: — О нем думай, о касатике…
Анна думала изо всех сил, старательно вспоминая царя, его фигуру, худое лицо с вечной нервозной гримасой, усы щеткой и глаза навыкате. Привычку ходить, размахивая руками.
Апраксия метала карту за картой, склонялась над ними, глядела, и лицо ее отражалось в темной поверхности стола.
— Удача ждет его в скором времени… большая удача, которая большой прибыток принесет. Чего он хочет, то и сбудется… с войною это связано, поглянь — мечи одни выметнулись. Вот эти — вверх торчат, воевать идут, а те, мечи врагов евонных, вниз, в землю смотрят…
…И вскоре дошли до них новости, что сдался гордый Азов, покорился царю.
— А ты-то думала, что я тебя обманываю? — хихикала Апраксия, вновь берясь за колоду. — Нет мне резона лгать. Скажи, какая мне с того выгода?
Анна думала, гадала, но не могла себе этого представить.
— Вернется он, скоро вернется… — Карты вновь ложились на столик, открывая тайны судьбы. — И к тебе, красавица, кинется… встретишь его ласково — многое тебе простится, многое дозволено будет. Да только недолгой эта встреча будет!
— Уедет?
— Уедет, — подтвердила Апраксия, переворачивая карту. — Вот, глянь, видишь дорогу? Следом за солнцем тянется, туда его и манит. Ох, и неспокойная у твоего касатика душенька, вечно ей всего мало… давно ему тесно стало российское гнездо, да все не смел, боялся на свое крыло встать. А уж пора, пора…
— И что мне делать?
Карта замирает в руках Апраксии, она глядит в глаза Анны долгим тяжелым взглядом.
— Делать тебе что? — переспрашивает старушка. — А то, что завсегда делала, что у баб лучше иного-прочего выходит, — ждать…
Перевернулась карта, выставляя пугающую черноту, и Апраксия отпрянула, но тут же потянулась к ней.
— Ох ты ж…
Анна дрожала. Слышала она, будто вот такие, черные карты — верный признак погибели. И теперь, унимая колотящееся сердце, она уговаривала себя, что ошиблась.
— Не бойся, — ласково коснулась ее руки старушка. — Не смерть это. Не та, которая телесная. Душа ведь тоже умереть способна. Или не душа… нет, милая, другое что-то тут…
И вновь, и вновь раскидывала она карты, те же, вдруг сделавшись капризными, не спешили рассказать тайну, лишь раз за разом выплевывали черноту.
— Думаю я так, — утомившись, Апраксия оставила колоду, — что будешь ты одна, на распутье. Какую дорогу выберешь — пока судьбе не ясно, но выбор этот все в твоей жизни переменит. Подумай хорошенько, чего бы ты сама желала.
Ах, если бы Анне знать!
Той ночью, вновь бессонной — не помогали даже особые капли, сестрицей привезенные, — она вновь видела тени: они тянули к ней руки и шептали:
— Дай, дай, дай…
Подруга Оленьки Барской проживала в двухэтажном коттедже, обнесенном высоким забором. За забором хватило места и для английского газона, и для пары желтоватых, явно не местного происхождения, елей, и для розовых кустов, и для беседки, в которой устроилась Инга.
— Зачем нам отчество, — сказала она, окинув Игната оценивающим взглядом. — Мы еще так молоды…
Коттедж, а также алименты на его содержание, небольшого автопарка и дочери, достались Инге от третьего мужа, который был рад, что отделался от супруги относительно легко.
Но дама явно вознамерилась выйти замуж в четвертый раз.
— Так что вы хотели узнать?
Она была при полном параде, и Игнат готов был поклясться, что к встрече этой Инга готовилась не менее тщательно, чем к любому своему выходу в люди.
— Вы ведь были близки с Ольгой Барской?
— Близки? Ну… можно и так сказать. Не самый удачный термин. Оленька была… как бы это выразиться, замкнутым человеком. С ее-то матерью — оно и понятно. Ужасная женщина, вы не находите?
Терпкий запах духов Инги кружил ему голову.
— Оленька мне рассказывала о своем детстве. Ужасно! Бедняжка так страдала… не представляю, как можно было так жить!
Судя по фотографиям Ольгиного особняка, страдала она в весьма комфортных условиях.
— И эта нелепая смерть…
Да, более чем нелепая. Споткнуться на лестнице, в которой всего-то полтора десятка ступенек, и сломать шею. Неудача? Или нечто большее?