— Прекрати, Отто! — закричала Фрида. — Не смей так говорить! Никого не трогай. Тебя накажут!
— Накажут? Куда уж больше? Говорю, мам, теперь мне все равно!
— А мне не все равно, Отто! И я твоя мать. Что бы ни говорили эти безумцы, я все еще твоя мать, а тебе только пятнадцать, и ты будешь меня слушаться!
Отто смолк. Мамина распеканция. Сейчас такая неуместная и такая знакомая. Сколько раз так бывало. Отто привычно потупился, словно получал выговор за воровство печенья из банки или неприличную открытку, обнаруженную в его портфеле. Он чуть не улыбнулся.
— Нечего ухмыляться, когда мать с тобой говорит! — прикрикнула Фрида, промокая глаза. — Убери эту свою улыбочку и слушай маму! Мало того, что ты останешься без моего пригляда, так ты еще хочешь набедокурить. — Фрида с собой справилась. Тревога за сына пересилила отчаяние разлуки. — Я должна быть уверена, что с тобой все хорошо. Делай, что велят, иначе тебя крепко накажут. Ты же меченый, как ты не понимаешь? За еврейским воспитанником непременно будут следить. Надо быть тише воды ниже травы. Ради меня. Слышишь? Вступай в гитлерюгенд, пой их песни, отдавай салют. Кричи «Смерть жидам!». Лишь так я буду уверена, что тебе ничего не грозит.
Отто смотрел на мать. Во взгляде его чередовались злобная решимость и крайнее отчаяние.
— Хорошо, мама, — тихо сказал он. — Я буду послушным.
— Обещай мне, Отто.
— Я обещаю.
Фрида улыбнулась и притянула его к себе.
За спиной Отто держал скрещенные пальцы. Через мамино плечо он поймал взгляд Пауля. Маму одурачить легко, а вот брата не проведешь.
— Хоть буду знать, что с тобой все благополучно, — прошептала Фрида. — Давай больше не ссориться. Завтра ты уйдешь, мы надолго расстанемся.
— Как думаешь, когда мы сможем увидеться? — спросил Отто.
— Когда спадет безумие. Время придет.
Вольфганг, тупо уставившийся в ноты на пюпитре пианино, безотчетно вздохнул. Вздох этот был красноречивее любых слов. Вольфганг уже не верил, что безумие когда-нибудь спадет.
— Так будет, — ответила Фрида на его невысказанную мысль. — И скажу почему, Вольф. Потому что иначе все закончится развалом Германии. Они талдычат о возрождении, но на самом-то деле разрушают страну, и скоро даже последний дурак это поймет.
Вольфганг пожал плечами.
— Не надо пожимать плечами, Вольф! Я не отчаиваюсь! Нам нельзя отчаиваться. Бандитское государство рухнет! Нельзя выжить на одном насилии. Такого общества никогда не было и не будет. Если эти люди и дальше станут пренебрегать моралью и всеми цивилизованными нормами, они сами себя погубят. Но они такого не допустят — больно хитры. Им слишком нравится сытая жизнь, униформа и большие черные авто, они не рискнут все это потерять. И потому в конце концов пойдут на компромисс. Как-нибудь извернутся, дабы увильнуть от собственной гибели.
Вольфганг опять непроизвольно пожал плечами, словно в его арсенале жестов ничего другого не осталось.
— Надеюсь, ты права, Фредди, — только и сказал он.
Вечером Пауль и Отто улеглись в детской, которая с младенчества была их общей комнатой и отныне, наверное, больше не будет.
— Ты скрестил пальцы, когда обещал маме беречься? — прошептал Пауль.
— Не хотел ее расстраивать, понятно? — вызывающим шепотом ответил Отто. — И ты не болтай, если не хочешь, чтоб она волновалась, усек?
— Значит, беречься не собираешься? Будешь воевать против всего государства?
— А как ты думаешь?
— Я думаю, ты чокнутый.
— Слушай, не тебе завтра уходить в какую-то семью сраных нацистов! Ты по-прежнему еврей. Тебя не пускают в кино, но ты хоть остаешься в родном доме. А меня ждут приемные родители, нацистская школа и гитлерюгенд. Это невыносимо, понимаешь? Напрочь. Лучше сдохнуть, вот прямо сейчас. Если б эти гады попытались меня убить, я был бы счастлив, потому что хоть одного заберу с собой.
— Оттси…
— Пойми, ненависть — единственный способ это пережить. И я буду их ненавидеть и бить.
— А если тебя убьют? Что будет с мамой?
— Может, она и не узнает, — буркнул Отто. — Ты уж позаботься. Мама ошибается, что когда-нибудь нацистам придет конец. Во многом она права, но тут заблуждается. Им не будет конца. Они просуществуют тысячу лет, как обещала их главная сволочь. И не остановятся, пока нас не перебьют.
— Кого?
— Евреев.
— Но ты же не…
— Я еврей! И я тебе морду расквашу, если скажешь, что нет! Они убьют всех евреев, до кого доберутся. На стене школы написано «Смерть жидам!». Но ты не допустишь, чтобы это случилось с нашей семьей. Я уверен, Паули. Ты шибко умный, мама тоже. Найдете способ уехать. А я, наверное, об этом не узнаю! Останусь здесь, один среди врагов. Меня ссылают, Паули, но лучше бы мне умереть.
Пауль подсел на кровать брата.
— Оттси, старик… Ты же знаешь, мы никогда тебя не бросим.
— Меня не выпустят, как ты не понимаешь? Им нужно пушечное мясо. Гитлерюгенд и затеян для военной муштры. Гитлеру нужны солдаты. Но вот что я тебе скажу: когда меня обучат, им придется меня отпустить или убить на месте. Мне все равно.
— Оттси, завязывай с этими разговорами. Мы найдем выход. Обещаю.
— Возможно. Но я сомневаюсь.
Отто пошел чистить зубы. В гостиной он увидел отца, сгорбившегося у пианино. Пустая бутылка валялась подле табурета.
— Пап, иди спать, — шепнул Отто.
— Сейчас, сынок, — не поднимая головы, ответил Вольфганг.
— Пап, ты маленько соберись. Маме нужна твоя поддержка.
— Да, конечно, — вяло сказал Вольфганг. — Паршивый из меня помощник, верно?
Больше сказать было нечего, Отто прошел в ванную. На обратном пути он увидел, что отец так и сидит в темноте.
В детской, погасив свет, Отто улегся и шепотом окликнул брата:
— Паули.
— Что?
— У меня есть просьба.
— Знаю. Хочешь, чтобы я сказал Дагмар, да?
Отто хмыкнул.
— Может, у нас разная кровь, брат, но ты по-прежнему читаешь мои мысли. Понимаешь, мне, наверное, нельзя там появляться, даже если улучу минутку.
— Конечно, нельзя, — прошептал Пауль. — Если учесть обещания гестапо, за тобой наверняка будут следить. По крайней мере, первое время. И отыграются на всяком еврее, с которым ты попробуешь связаться.
— Да. Пожалуй, так.
— Конечно, обидно, старина. — Пауль будто улыбнулся. — Как мне, когда она кое-что тебе позволила. Везучий гад. До сих пор не верится, что она дала себя потрогать! Знал бы, что она так далеко зайдет, сам бы изуродовал штурмовика.