Билли стряхнула руку Стоуна и вскочила.
— Мы уйдем, но вы жалькая и мерзкая личность. — Она говорила словно королева с мужланом. — Что-то здесь завоняло. Может, забило трюбу, но, похоже, несет от хозяина.
Однако Стоун не двинулся с места.
— Я сосчитаю до пяти, и ты извинишься перед дамой, — угрожающе сказал он. — Один… два…
Билли вновь попыталась вмешаться — безуспешно. Стоун закончил отсчет и, привстав, разящим апперкотом сбил хозяина с ног. Тошнотворный хруст, сопроводивший встречу кулака с подбородком, уверенно диагностировал перелом челюсти. Стоун развернулся, готовый заняться барменом, но перепуганный халдей попятился и врезался задом в чей-то столик, опрокинув стаканы. Никто из посетителей вмешаться не пожелал.
— Теперь можем идти. — Стоун осушил пинту и встал.
— Да уж, лючше пойдем. — Билли поспешила к выходу. — Между прочим, никто не взиваль к драка.
— Слова Чемберлена, — ответил Стоун, следуя за ней.
Они вышли из паба и тормознули такси.
Дагмар вернулась в спальню. Лицо ее окаменело.
— Спасибо, что не вышел, — сказала она.
Пауль стоял у окна.
— Ужасно хотелось, — ответил он, глядя на улицу. — Невероятно.
Фигура в черном ушла через калитку.
Дагмар не удержала маску безразличия. Голос ее надтреснул.
— Мне пришлось его выгнать. — В глазах ее закипали слезы. — Было бы еще хуже, если б он увидел тебя. Я его прогнала. Нашего Отто.
— Нельзя ему приходить. — Ради Дагмар Пауль старался быть благоразумным. — Но я знал, что при первой возможности он явится. И не виню его. Я бы сделал то же самое.
— Видел бы ты его! — Дагмар расплакалась. — Он в форме! Ужас. Выглядит как… как они!
— В душе он все тот же Отто. Это просто форма. Ты же понимаешь.
— Нет! — всхлипнула Дагмар. — Такая форма не бывает просто формой.
По вечерам Пауль часто приходил к Дагмар. В ее спальне они пили желудевый кофе и курили. Он навещал ее три-четыре раза в неделю. Дагмар всегда была дома. Она упрямо отгораживалась от прежней жизни и жизни вообще.
«Если нам все запрещено, какой смысл выходить из дома?» — стенала она.
Пауль бесстыдно признавался себе, что эгоистически счастлив быть ее единственным другом. Любовь его ничуть не угасла, и мысль, что в нем нуждаются, а визиты его желанны, радовала безмерно. На него полагались. Все больше он был необходим.
От фрау Фишер помощи ждать не приходилось. Она жила прошлым. В гостиной, не открывая ставень, читала старые письма и вклеивала фото в альбомы.
— Это страшно угнетает, — часто жаловалась Дагмар. — Иногда я будто схожу с ума.
Об этом она причитала и в вечер нежданного прихода Отто. Как обычно, Дагмар лежала на кровати. Пауль сидел на ковре, поглядывая на пустой пуфик перед туалетным столиком. Они с Отто так долго занимали «свои» места в этой спальне, что даже теперь, через много месяцев, отсутствие брата казалось странным.
— Я просто физически загнусь от тоски, правда, — говорила Дагмар. — Так хочется поплавать. Все на свете отдала бы за бассейн.
Нежданный визит перебил ее раздумья. После ухода Отто разговор не клеился.
Увидеть его и прогнать. Душа разрывалась.
— Я оборвала священные узы Субботнего клуба, — горестно усмехнулась Дагмар, утирая слезы.
— Законы его были рассчитаны на цивилизованную жизнь, — ответил Пауль. — Кто же знал, что возникнет такой выбор? Это несправедливо.
Он предложил сварить еще эрзац-кофе, но Дагмар отказалась.
— Жутко противный, — сказала она. — Сама не знаю, зачем его пью. Опять же от тоски. Хоть какое-то занятие.
Говорили через силу.
Оба думали об Отто.
Сославшись на усталость, Дагмар сказала, что хочет спать.
Пожалуй, впервые за все время Пауль был рад уйти. Сердце ныло. Брат был рядом, а он лишь проводил взглядом его одинокую фигуру, скрывшуюся в ночи. Ради любимой Пауль крепился, но ему тоже хотелось побыть одному.
Когда он спустился, фрау Фишер выглянула из гостиной и попросила на минутку зайти.
Хочет поговорить об Отто, подумал Пауль. Попросит повлиять, чтобы он к ним не приходил. Но фрау Фишер ни словом не обмолвилась об Отто. Ее беспокоила Дагмар.
— Ты единственный, кто ее навещает, — сказала она. — Кое-кто из ее старых друзей пытался зайти, но она не хочет их видеть. Гордая. Привыкла быть золотой девочкой, центром внимания, сочувствие ей невыносимо. К сожалению, у нее не было настоящих друзей-евреев, кроме тебя и… кхм. Кроме тебя. Она училась в лучшей школе, и мы не задумывались о своей национальности.
— В смысле, ей одиноко? — спросил Пауль. — Конечно, я знаю.
— По-моему, ее губит не столько одиночество, сколько бездействие. Я-то ладно. Я прожила жизнь, но ей всего шестнадцать, и она сходит с ума. Ведь она так любила чаепития, вечеринки, танцы и все такое. Да еще спортсменка. Пловчиха, гимнастка. А теперь у нее все отняли, и я вижу… вижу, как она угасает.
Пауль смотрел в пол, не зная, что сказать. Фрау Фишер была не из тех, кто разговорами облегчает душу. Даже когда еще не замкнулась в себе.
— Не знаю, зачем об этом говорю, Паули. Ты сам еврей, все запреты касаются и тебя. Конечно, чем ты можешь помочь? Просто хочется… чтобы она выходила из дома.
— Перед Олимпиадой некоторые запреты сняли. — Пауль изобразил оптимизм, которого вовсе не было. — Кажется, в бассейн нам по-прежнему нельзя, а вот в парк вроде бы можно.
От упоминания Олимпиады лицо фрау Фишер мучительно скривилось.
— Эти игры ее доконают. Помню, как объявили, что Берлин завоевал право на Олимпиаду. Еще до Гитлера. Дагмар аж плясала и велела отцу записать ее на дополнительные тренировки по плаванию. Знаешь, она могла бы попасть в команду. Даже в шестнадцать вполне прошла бы отбор. Если не для берлинской Олимпиады, то для следующей токийской в сороковом году. Теперь это лишь фантазии. Два года без тренировок, да и ни один отборочный комитет не пропустит еврейку. После Нюрнберга мы уже не немцы. Нет, эти проклятые Игры ее вконец изведут. Она же хотела смотреть все соревнования.
Пауль молчал. Сказать было нечего.
— Прости, Пауль, — вздохнула фрау Фишер. — Уже поздно, я тебя задерживаю, а на улицах небезопасно. Беги, милый. Ты ничего не можешь сделать. Никто из нас не может.
С тяжелым сердцем Пауль ушел. Конечно, фрау Фишер права. Дагмар менялась. Была вялая и подавленная. Как выразилась ее мать, угасала. Это ужасно, думал Пауль, но точнее не скажешь. Как же хотелось ей помочь! Как-нибудь вернуть ее к жизни. Чтобы на щеках ее вновь заиграл румянец. Но это не в его силах. Он тоже еврей, а в Германии евреи беспомощны.