Отношения между искусством и политикой в то время занимали важное место в дискуссиях. Из полученных нами инструкций следовало, что необходимым условием успеха являлось вовлечение в наше движение огромной массы неизвестных художников, которые стремились в Париж, влекомые славой этого города и своим тщеславием. Они приезжали туда тысячами, и нам удалось завербовать несколько дюжин. Рудольф умел сказать им именно то, что они хотели услышать. Подавляющее большинство тех, кто последовал за нами, — не будем лукавить — были самыми настоящими неудачниками, полными нулями в области живописи или ваяния. Совершенно очевидно, что, не обладая ни малейшим дарованием, будучи столь бездарными, бедняги не смогли бы добиться успеха ни при какой политической или экономической системе, но Рудольф ловко зажигал перед ними огонек обманчивой надежды. Он убеждал их, будто им от рождения была уготована судьба гениев и только капиталистическая система, кастрирующая любые таланты, являлась препятствием на их пути. Рудольф лгал — такова политика. Одних удавалось убедить, другие находили в его словах оправдание своей жизни, но все становились в наши ряды. Когда мы оказывались среди людей состоятельных — случалось это не слишком часто, — Рудольф начинал говорить вкрадчиво, используя не столько прямую агитацию, сколько тонкие намеки. Мне вспоминается, как ловко он высказывал свои взгляды, сообразуясь с ситуацией. „На настоящий момент, по весьма достоверным данным статистики, — говорил он, гладя мартышку маркизы Орлеанской, — на улицах сторонников наших идей больше, чем иезуитов на небе“. Тем временем Беппо внимательно следил за обстановкой, чтобы предупредить любую опасность, точно скунс, навостривший свои чуткие уши. При этом он успевал опустошать блюда с канапе и в частной беседе признавался мне, что ему очень нравилась возможность немного поразбойничать в подобном гнезде тоталитарного режима. Если бы мы были обычными проходимцами, то нас могли бы обвинить в чревоугодии, но отважных подпольщиков такого рода поведение превращало в доблестных корсаров.
Совершая налеты на позиции врага, мы никогда не покидали основную территорию наших боевых действий, а именно — районы, где жили беднота и люмпены. Там мы вели братоубийственную войну со сторонниками социализма в его балканском и сионистском вариантах. Мы ненавидели друг друга, несмотря на совпадения в области идеологии. Наши доктрины были так похожи, что казались почти точными копиями одного оригинала, но всем известно, что в политической борьбе именно детали — жизненно важны. Во время наших стычек мне дважды рассекали бровь плакатом. Но Беппо мастерски орудовал дубинкой и отправил как минимум шестерых соперников в больницу для бедных. Возвращаясь домой после подобных операций, мы обсуждали все подробности событий с гордостью, достойной ветеранов битвы при Седане [15] . Мы внимательно анализировали любые достижения или промахи противников и обвиняли их в приверженности социал-демократии, называя ревизионистами, ликвидаторами или навешивая на них другие ярлыки. Само прозвище большого значения не имело, оно просто должно было возыметь свое действие. Во время массовых манифестаций надо было стараться оттеснить их на скромный второй план, а во время съездов — не давать им слова или же, пользуясь макиавеллистическими методами, аплодировать их ораторам с самого начала выступлений так громко, чтобы человек на трибуне превращался в марионетку, неожиданно потерявшую голос. Да будет всем ясно, что они тоже пускали в ход подобные приемы. Насколько я помню, мы заключили перемирие только один раз в связи со смертным приговором, вынесенным Пиазинни. Движимые духом международной солидарности, мы сплотились как никогда раньше и в результате оказались вместе с балканцами и сионистами в доме под красным фонарем. Там мы, пьяные в стельку, выбросили в окно пару роялей в честь мученика Пиазинни — все прекрасно знают, что наши действия не увенчались успехом и власти гильотинировали его на городской площади. Мы прониклись друг к другу такой искренней и глубокой нежностью, что нам стоило огромных усилий при прощании поклясться быть твердыми в наших разногласиях, о причине возникновения которых уже почти никто не помнил. И в самом деле, уже на следующий день, сидя за разными столами в таверне, мы обменивались косыми взглядами, придумывали самые страшные проклятия и подозревали вчерашних попутчиков в измене. Как говорят немцы: после доброго друга нет никого лучше доброго недруга.
Само собой разумеется, неофитам нашего дела было трудно разобраться в тех особенностях, которые отличали нас от прочих групп. Для этого было необходимо педагогическое усилие, медленное вовлечение новичка в наш круг, и оно начиналось с освоения им особого языка. Мы были элитой отверженных по собственному желанию и отвергали порядок, доставшийся нам от предыдущих поколений. А потому совершенно не стыдились позорных сторон окружающего мира — ответственность за все несчастья лежала не на нас, а на буржуазной системе. Мы были не бедняками, а революционерами, и нам не следовало даже обращать внимания на то, с чем нельзя было бороться. Положение подпольщика всегда вызывает подспудное восхищение, и многие восторгались приносимыми нами жертвами.
Эти рассуждения, вероятно, кому-то могли показаться неубедительными, но нас самих вполне устраивали. Как бы то ни было, мы были избранниками судьбы, которым предстояло разрушить старый мир, ничто не могло поколебать нашу веру, никто не мог заставить нас изменить наши взгляды. Ко всему сказанному раньше следует добавить, что мы всегда старались понять иноплеменников, и они отвечали нам той же монетой. Так мы и познакомились с одной финкой, литераторшей без гроша за душой, которая пыталась найти себе нишу в сложном и запутанном литературном мире того времени. Мы увидели ее в таверне, куда заходили обычно, и подошли к ней. Ее горделивая поза выдавала одиночество девушки, только что приехавшей в Париж. Она источала аромат апельсина с сахаром, пила как русский гусар и курила сигареты, скрученные из рисовой бумаги с фильтром из пробки. На каждой из них был виден напечатанный тушью высшего качества герб города Потенцы [16] , città eroica [17] . Лицо ее казалось выточенным из слоновой кости; на бледных щеках, достойных кисти художника эпохи Возрождения, не было видно ни следа румянца, словно она провела всю свою жизнь в глубоком подземелье. Взгляд выдавал скорее болезни души, чем тела. Не исключено, конечно, что она иногда страдала запорами, но не могла снизойти до пошлых проблем желудочно-кишечного тракта, о чем вещал миру высоко задранный носик. Черные растрепанные кудри никак не соответствовали этническому стереотипу, а от парижского холода девушку спасали многочисленные шарфы, которые обвивали ее шею, подобно гигантским змеям Бразилии. Она никогда не рассказывала нам подробно, почему практически потеряла свое состояние, но с гордостью принимала такое положение вещей. Если бы сосед-помещик не разорил их имение, она бы желала именно такого развития событий, потому что считала низкое социальное положение непременным условием жизни истинного писателя. Ею двигал таксономический интерес к рабочему классу и образу мышления апатридов.