Когда они открыли дверь, собаки уже перестали лаять. Они лизали руки господина лягушана, который лежал на каменных плитах и гладил их по очереди. Между пальцами у него были перепонки, доходившие до первой фаланги. Он зашел в дом, и собаки жалобно заскулили, хотя никогда и никого раньше так не провожали.

Росту в госте было не меньше двух метров, а с виду он был точно такой, каким описал его Пере. Правда, тот ничего не говорил жене ни о рте этих существ — огромной щели без губ, ни о тунике, отливавшей металлическим блеском, с геометрическим узором, вышитым на рукаве. Господин лягушан сжал руку в кулак, отставив в сторону большой палец, и протянул ее Пере для пожатия. Пере обхватил палец своей ладонью и покачал руку гостя вверх-вниз.

— А это моя жена, — сказал Пере, указывая на Адорасьо. — Протягивай ей руку, но больше никаких шуток. Ничего больше, а не то я тебе покажу, здесь тебе не дом-артишок.

Господин лягушан был очень худ, может быть, по природе своей, а может быть, от перенесенных лишений. Он посмотрел прямо в глаза Адорасьо, подняв вверх все шесть своих век. Откуда бы ни был странный гость, из каких бы краев ни явился, его восторженный взгляд польстил бы даже самой скромной из женщин. Потом он обошел весь дом, повсюду ощупывая стены, особенно его интересовали несущие конструкции. У окна он присел на корточки, тихонько постучал по стеклу и что-то пробормотал.

— Что он сказал? — спросила мужа Адорасьо.

— Ты что, совсем оглохла? Он чертыхнулся, — ответил Пере, а потом пояснил ей шепотом: — У лягушанов нет стекол.

Господин лягушан засмеялся тоненьким смехом, похожим на блеяние отставших от матери козлят. Потом он упер руки в боки и посмотрел на потолок.

— Ну, вы даете, ребята! Неплохих вы артишоков тут в Матарранье настроили.

■

Сорок девять лет и шесть месяцев спустя после этих событий — самых знаменательных в истории бассейна реки Матарранья и одновременно не подлежащих разглашению, Пере Пике, который никогда не любил спать после обеда, сидел на каменной скамье у стены своего дома. Лесок по-прежнему стоял на своем месте.

Между Пере Пике и его детьми никогда не было хорошего взаимопонимания, однако, вопреки самым пессимистическим прогнозам, старик с уважением относился к выдумкам своих чад. Дети не считали лес проклятым местом, а, наоборот, устроили на его краю некое нехитрое сооружение из сосновых ветвей, напоминавшее футбольные ворота. Благодаря такому простому ходу, граница хутора и леса оказалась обозначенной, и лесок из проклятого таинственного места превратился просто в дверь. Это был такой разумный и в то же время такой естественный выход, что Пере Пике признавал свое поражение перед мудрым решением детей. „Вот черт, это же дверь, и ничего больше, лес всегда был дверью, это же сразу видно, а мой отец, и мой дед, и его отец тоже дрожали от страха и старались ее закрыть“.

Дедушка Пере Пике пользовался уважением молодежи, хотя и не очень большим. Ребятня играла недалеко от леса, на лугу, который сейчас не распахивали. Один из восьми его внуков бежал к нему заплаканный и показывал кровоточащую ссадину на коленке:

— Смотри, это Прумф меня толкнул!

— Прумф?

— Прумф, Роберт и Флиммпс. Они на меня втроем налетели!

Дед Пике потребовал, чтобы Флиммпс, Прумф и Роберт предстали перед ним. Это судебное разбирательство привело к временному прекращению футбольного матча. Ребята и лягушанчики окружили каменную скамью. Было их — внуков Пике и внуков господина лягушана вместе — то ли пятнадцать, то ли шестнадцать; старческая память не могла удержать точную цифру. Все они часто собирались на хуторе, особенно летом, и с каждым годом мальчишки и девчонки приобретали все больше лягушачьих черт, а ребята-лягушата казались все больше похожими на людей.

— Ну это же футбол, дедушка Пике. Как тут не расшибиться, — повторял, оправдываясь, Прумф, а потом задрал свою тунику, чтобы продемонстрировать в качестве вещественного доказательства сухую корочку на старой ссадине.

Внук, из коленки которого текла кровь, ответил что-то на лягушачьем языке, однако дед его не понял. Возник горячий спор о правилах игры, но Пике решил прекратить его.

— Какие же вы будете ребята, коли не будете коленок-то разбивать? Кто боится расшибиться, пусть и не играет, черт возьми! — сказал он, размахивая палкой направо и налево, а потом неуверенно поднялся со скамьи. Простата давала себя знать. Он пошел в дом.

На самом деле он давно уже отказался от мысли установить порядок, какой бы то ни было порядок. Ему было хорошо известно, что, старея, люди постепенно отрекаются от власти. Все старые традиции исчезли под напором новых времен. Несмотря на это, в минуты особых просветлений старый Пике понимал, что ничьей вины в том не было. И уж конечно, нельзя было ни в чем винить господина лягушана. Разве можно упрекать гостя в том, что там, по другую сторону леса, вот уже пятьдесят лет не утихает ненависть? Кто бы мог отказать ему в убежище или запретить, чтобы его дети и внуки приходили к нему в гости и оставались на хуторе от одного полнолуния до другого?

Он поднялся по лестнице на чердак. Там была устроена удобная комната; ее стены сияли белизной, а угол ската крыши подчеркивали толстые балки. Господин лягушан сидел за компьютером, а на коленях у него расположился один из внуков Пике. Казалось, что для господина лягушана время остановилось: он по-прежнему был высок и строен, как корабельная сосна, и тверд, как скалы Матарраньи. Пике присел на стул. Щеки у него отвисали, как у собак известной породы. Он опер подбородок о руки, державшие палку. Нет, вне всякого сомнения, господин лягушан не был виноват в тех катаклизмах, которые потрясали мир.

— Ну, как жизнь? — спросил господин лягушан, натирая спелым помидором ломоть хлеба. — Ты ни за что мне не поверишь. Мы тут сейчас с твоим внуком говорили по Интернету с кавказскими партизанами. Они совершенно правы, и причин для их действий тоже предостаточно. Это только большие армии всегда утверждают, что маленькие армии — отряды террористов, черт бы их побрал!

Господин лягушан был очень любезен. Господин лягушан часто высказывал здравые суждения. Лучшего партнера для игры в домино не сыскать, это уж точно. Жизнь рядом с ним в любом возрасте могла быть счастливой.

Но, ради всех святых крестьянского календаря, почему из всех лягушанов, которые могли бы прожить пятьдесят лет на его хуторе, ему достался именно этот — министр правительства красных?

Между небом и преисподней

Что может означать для человека одна тысячемиллионная доля секунды? В одну тысячемиллионную долю секунды тебя может посетить воспоминание. Грустное воспоминание. В одну тысячемиллионную долю секунды тебе может быть дано откровение: плывя в глубине вод Средиземного моря, Энрик Аной вдруг понимает, что посвящает свое свободное время подводному плаванию только потому, что он ничтожество.

И в самом деле, Энрик является одним из гениев человеческой серости. Когда-то он был молод, подавал большие надежды и перед ним вставали задачи чрезвычайной важности. Он мог бы создать экологическую лампочку Н1, которая заботится о бабочках, словно это дети, или стать изобретателем атомной бомбы Н2, которая уничтожает детей, как тараканов. Судьба могла уготовить ему участь Ландру [29] , который появлялся на рынке и убивал женщин одну за другой, завоевав этим славу, прежде чем заслужил смертный приговор. Или, напротив, он мог бы стать военным, отправиться на войну и убить множество мужчин, как Мальбрук [30] , удостоившись славы после получения орденов и медалей.