Дети под присмотром Джуни сперва пообещали быть сущими ангелами, но сейчас не могли сдержать возбуждения и не успокаивались, пока не договорились, что Нат будет нажимать на клаксон при каждой остановке, близнецы будут выкрикивать названия станций, а Джорди, на чьем попечении были канарейки и котенок, объявлять пересадку.
К счастью, остановок было мало, но возбуждение от путешествия в сочетании с шоколадом, которым неосмотрительно закормил их Ник, сказалось неожиданной подавленностью Джорди, из которой Сюзи удалось вывести его, только рассказывая сказки до самого прибытия в Фонтенбло.
День был мягкий, неяркое солнце блестело на желтеющей листве; после того как ручной и живой багаж выгрузили у пансиона, Сюзи призналась, что обещала детям позволить немного порезвиться в лесу, а потом напоить чаем с булочками в кондитерской. Ник спокойно согласился, и давно уже стемнело и было истреблено множество булочек, когда наконец процессия свернула на улицу, ведущую к пансиону; впереди шел Ник со спящим Джорди на плече, а остальные, не в силах говорить от усталости и сытости, медленно тянулись за Сюзи.
Было решено, раз уж бонна с ними, что детей на ночь можно поручить ей, а Ник и Сюзи устроятся в гостинице по соседству. Ник льстил себя надеждой, что они переберутся туда, как только вернутся из кондитерской; но Сюзи, явно удивленная такой идеей, напомнила, что в первую очередь нужно накормить ее подопечных ужином и уложить спать. Она предложила ему пока перенести в гостиницу их вещи и пообещала присоединиться к нему, как только Джорди уснет.
Она долго не шла, но ожидать ее было приятно, даже сидя у едва греющей печки в читальне пустой гостиницы, и, бегло просмотрев утреннюю почту, которую торопливо сунул в карман, покидая Париж, он погрузился в дремотное блаженство. Воистину самое большое безумие в мире — и все же в нем не было того чувства нереальности, которое превратило их первое приключение просто в золотой сон; и он сидел и ждал с уверенностью человека, в котором дорогие сердцу привычки пустили глубокие корни. В этом примирительном расположении духа даже присутствие пятерых Фалмеров казалось естественным и неизбежным следствием всего остального; и когда Сюзи наконец появилась, немного бледная и усталая, со взглядом задумчивым, погруженным в себя, как у беспокойных матерей, выходящих из детской, это тоже казалось естественным и неизбежным и было частью нового порядка вещей.
Они сходили в дешевый ресторан поужинать, и сейчас, сырым декабрьским вечером, под низким небом, затянутым дождевыми тучами, возвращались в гостиницу. Как будто уже все было сказано друг другу и тем не менее почти ничего из того, что предстояло сказать, и с каждым шагом ноги их тяжелели, волоча огромный груз блаженства.
В гостинице свет был уже почти везде выключен, и они ощупью поднялись в свою комнату на третьем этаже, единственную достаточно дешевую, которую нашла Сюзи. Луч уличного фонаря проникал в окно, не закрытое ставнем, и после того, как Ник оживил огонь в камине, они придвинули к нему кресла, чтобы посидеть немного в темноте.
Их молчание было столь дивным, что Ник не мог решиться прервать его; не позволило его беспокойной душе сделать это ощущение постоянства, ощущение, что впереди у него наконец целая вечность, чтобы наслаждаться радостью и плыть в ее блаженном потоке. Но в конце концов он встряхнулся и сказал:
— Надо же, как одно с другим сходится. Сегодня с утренней почтой пришла приятная новость.
Сюзи спокойно приняла сообщение.
— Знаешь, это в порядке вещей, — отозвалась она, как если бы день слишком явно был назначен для счастья, чтобы не замечать подобных знаков.
— Да, — продолжал он с простительной гордостью. — Во время круиза я написал пару статей о Крите — так, просто впечатления путешественника, конечно без особых претензий. Но в «Нью ревью» их приняли и попросили написать еще. И вот прислали чек, только представь себе! Так что можешь позволить мне занять веселенькую комнату внизу с розовыми занавесками. И это внушает мне надежду завершить книгу.
Он ожидал взрыва восторга и, может быть, нового выражения подобающей супруге веры в блистательное будущее, ожидающее «Торжество Александра Великого», и где-то в глубине под блаженством влюбленного автор в нем почувствовал легкий укол задетого тщеславия, когда Сюзи, вскочив на ноги, закричала, жадно и без предисловий:
— О, Ник, Ник, покажи, сколько они заплатили тебе!
Он помахал перед ней чеком в свете камина:
— Две сотни, корыстная ты негодница!
— Ох… — задохнулась она, словно ее натянутые нервы не выдержали такой прекрасной новости, и, удивив его, опустилась на пол и уткнулась лицом ему в колени.
— Сюзи, Сюзи моя, — прошептал он, теребя ее за плечо. — Что с тобой, дорогая? Ты не плачешь?
— О, Ник, Ник… двести долларов? Тогда я расскажу тебе… сейчас, немедленно!
Он слегка похолодел и невольно отвел руку от склоненной фигуры.
— Сейчас! Ну зачем сейчас? — запротестовал он. — К чему… что бы это ни было?
— Но это важно… важней, чем ты думаешь!
Она выпрямилась, все еще стоя перед ним на коленях, и подняла голову; на фоне горящего камина ее волосы казались алым ореолом.
— Ох, Ник, браслет… браслет Элли… я так и не вернула его ей, — запинаясь, проговорила она.
Он отшатнулся, когда она вцепилась в его колени. Он не сразу вспомнил то, о чем она упомянула; ледяная тень легла между ними просто потому, что прозвучало имя Элли Вандерлин. Каким безнадежным глупцом был он, думая, что они смогут когда-нибудь избавиться от таких воспоминаний или перестанут быть рабами такого прошлого!
— Браслет?.. А, да, — сказал он, внезапно все поняв и чувствуя, как холод медленно поднимается к губам.
— Да, браслет… Ник, я хотела вернуть его ей сразу, правда… правда, но в тот день ты ушел, и я забыла обо всем на свете. А когда обнаружила его на дне сумочки через несколько недель, то думала, между нами все кончено, и я снова стала встречаться с Элли, и она была добра ко мне, так что как я могла? — Ответить ему было нечего, и она продолжала скороговоркой: — И вот утром, увидев, что ты испугался того, как дорого будет взять с собой детей, и поняв, что не смогу оставить их и не смогу оставить тебя, я вспомнила о браслете; и отправила тебя звонить, а сама побежала в ювелирную лавочку, где бывала раньше, и заложила его, чтобы ты смог заплатить за детей… Но теперь, дорогой, я могу его немедленно выкупить, правда же, и вернуть ей его?
Она обвила его руками, и он крепко обнял ее, спрашивая себя, чьи это слезы на его лице: ее или его? Он по-прежнему молчал, но, когда он прижал ее к себе, она добавила с неистребимой своей иронией:
— Вряд ли Элли поймет, почему я это делаю. Ей ведь так и не хватило ума сообразить, почему ты вернул ей булавку для галстука.
Она долго сидела, прислонившись к нему и положив голову ему на колени, как тогда на террасе у озера Комо, в последнюю ночь их медового месяца. Она молчала, и он тоже сидел молча и тихо перебирал ее волосы. Первая буря чувств сменилась умиротворенностью. Ее признание разбило ледяную кору гордости, сковывавшую душу, и принесло смирение, но также и пробудило забытые вещи, воспоминания и сомнения, отметенные было в первом восторге воссоединения. Они всегда принадлежали друг другу: теперь он это понял. Влечение, поначалу бросившее их друг к другу, вопреки рассудку, почти вопреки самим себе, эта глубинная инстинктивная потребность друг в друге больше никогда не покинет их. И все же он думал сейчас и о Стреффорде, о Корал Хикс. Он проявил малодушие в отношении к Корал, а Сюзи была честна и смела со Стреффордом. Тем не менее он думал о Корал с нежностью, с сожалением, с раскаянием — а вот Сюзи, он был почти уверен, уже окончательно выкинула Стреффорда из головы.