– Я так понимаю, твой шеф станет для меня чем-то типа «крыши».
– Правильно понимаешь. Видимо, он оценил твои феноменальные способности и решил стать твоим покровителем. Шеф сказал, ты продала ему свою душу.
– Он не оставил мне выбора. Ты не знаешь, долго он собирается держать меня в доме?
– Не знаю. Может, когда-нибудь поймет, что ему больше не нужна твоя душа, и отпустит. Послушай, Анька, чего тебе не хватает? Роскошный дом, шмотки...
– А ты не догадываешься? Мне не хватает личной свободы.
Когда мы вернулись в дом, Ястреб помог мне отнести многочисленные пакеты в комнату и, выйдя на террасу, закурил сигарету.
– Красивый вид у тебя отсюда.
– А ты где живешь?
– У меня в этом доме тоже есть своя комната. Этажом ниже. Когда нужен шефу, я остаюсь. Но в основном предпочитаю жить в своей квартире в Москве. Меня загородная жизнь не прельщает.
У Ястреба зазвонил телефон. Судя по разговору, звонил шеф.
– Шеф приехал. – Ястреб сунул мобильный в карман. –Ждет тебя через час в каминном зале.
– Что ему надо?
– Это ты у него спроси. Ладно, мне пора.
– Стой. – Я полезла в сумочку и достала массивные часы покойного Николая. – Возьми.
– Что за часы? Неужели те самые, которые ты у жмурика стащила?
– Угадал. Те самые. Возьми их себе. Мне они ни к чему. Да и носить их в сумочке не хочется. Знаешь, меня еще никогда не сталкивала жизнь с теми, кому я когда-то подсыпала клофелин. Судьба берегла. А сегодня я поняла, что могу встретить кого-нибудь из мною обманутых в любой момент. Если бы не ты, даже страшно представить, какие бы у меня были неприятности. А часы в сумке вообще компромат. Их опасно носить. Вдруг меня менты загребут.
– Аня, запомни: пока я с тобой, ничего плохого не случится. А часы оставь себе. Не таскай их в сумке, а положи в тумбочку. Пригодятся на черный день. Прости, но я вещи жмурика взять не могу.
– А я могу, – голосом, полным отчаяния, произнесла я и посмотрела на Ястреба вызывающе. – Возьму, даже глазом не моргну. Не побрезгую. Ни деньги, ни золото не пахнут.
Ястреб помолчал и вздохнул:
– Эх, Анька, как ты до такой жизни докатилась? Странно, что за решетку не загремела. Пороли тебя родители мало.
– А я детдомовская.
– Что, правда?
– А что, не похожа?! Меня не родители пороли, а воспитатели.
– А там бьют, что ли?
– А ты думал, по головке гладят?!
Как только за Ястребом закрылась дверь, я легла на кровать, закрыла глаза и стала вспоминать свою жизнь в детском доме. Собачья жизнь... Назвать ее по-другому не поворачивается язык.
Летом, когда все нормальные дети наслаждались летними каникулами, нас направляли на полевые работы – на прополку и окучивание. Стоишь раком в сумасшедшую жару весь день, обливаешься потом и думаешь: только бы не потерять сознание. Понимаешь, что из тебя сделали дешевую рабочую силу, а ничего изменить не можешь. А грядкам конца-края не видно. Всем хотелось, чтобы по окончании работы воспитатель похвалила, но хвалить нас никто не собирался. Ругать – ругают, а хвалить не умеют.
Самое ужасное воспоминание – как наши мальчишки из рогаток охотились на голубей и воробьев. Разделывали их и жарили. Это для них было пиршеством. На пиршество иногда приглашали «избранных» девочек. Заговорщически договаривались о встрече, разводили костер. Поедание живности происходило по установленному ритуалу. Ритуал включал в себя сбор на определенной территории детского дома и поиск дров для костра. Все действия сопровождались непрекращающимся смехом и шутками. Однажды я попала на такое сборище. Ощипывали воробьев. Помню, как смотрела на происходящее с ужасом, а потом, не вытерпев, взяла камень и пробила голову самому противному пацану, который никогда не расставался с рогаткой.
Если другие дети прикармливали птиц, то я ходила вокруг своего корпуса и прогоняла. Понимала, что их подманивают для того, чтобы убить. Когда птицы улетали, радовалась, как сумасшедшая искренне веря в то, что хотя бы одному воробью спасла жизнь.
Точный день моего рождения я так и не знаю. Ни я и ни Верка, ведь мы с ней подкидыши. Поэтому дни рождения, имена и фамилии нам придумали в детском доме. Воспитатели жаловались друг другу, что с нами слишком сложно, потому что мы чересчур нервные и агрессивные. Да не только мы, а все дети, живущие в нашем детдоме. Они понимали, что нас нужно не только накормить и обогреть, этого мало. У нас у всех с раннего детства одна объединяющая трагедия – лишение человеческих радостей. Мы не знали, что такое любовь. Слышали про нее, но так и не поняли, что это. Потому что любви можно научиться, только если видишь ее, – в постоянном общении с матерью, родными и другими любящими людьми.
Мы с детства боролись за выживание. Сначала в детдоме, затем в большой взрослой жизни. Уж мы-то знали: никто и ничего не принесет нам на блюдечке, а социальные гарантии, обещанные государством, – миф. Никто не предложил нам жилье или право на бесплатное второе образование, когда мы уходили из детдома. Институты «заворачивают» детдомовских, сетуя на то, что у них только коммерческие места. Да и сиротам ведь законы не разъясняют, не растолковывают, что ты можешь, на что имеешь право, только указывают, что ты кому должен. По закону нам действительно обязаны дать внеочередное жилье, да только закон не работает. В его действенность мы не верим. На практике процесс растягивается на долгие годы. Чиновники ссылаются на отсутствие средств и несговорчивость строительных компаний. В результате в очереди на внеочередное жилье сейчас стоят сотни людей. Рассчитывать на жилье могут все дети-сироты. Вместо отдельного благоустроенного жилья нам с Веркой предоставили комнату в общежитии. Два койко-места. Больше власти ничего предложить не смогли. У чиновников ответ один: средств нет, а значит, и свободной жилплощади тоже. Они рассуждают так: если ты из детского дома, что с тобой возиться... Большим чиновникам закон не писан. Спасибо, что не оставили на улице, а дали на первое время общежитскую крышу над головой.