– И что же я сказал?

– Вы сказали, что садистами, педофилами и сексуальными извращенцами не рождаются. Ими становятся.

Джо кивает, впечатленный то ли моей памятью, то ли качеством совета. Я пытаюсь объяснить:

– До того момента, как было обнаружено полотенце Микки, мы, подозревая Говарда, руководствовались скорее эмоциями, чем реальными фактами. На него никогда не поступало ни одной жалобы ни от родителей, ни от ребятишек, находящихся на его попечении. Его никто никогда не называл подозрительным, никто не предлагал держать его подальше от детей. У него в компьютере были тысячи детских снимков, но только несколько можно было бы назвать сомнительными, и ни один из них не доказывал, что он педофил. В его прошлом не было никакой сексуальной патологии, и вдруг он оказывается законченным детоубийцей.

Джо смотрит на бутылку, обернутую соломкой.

– Некоторые могут мечтать о детях, но не действовать. Им бывает достаточно фантазий.

– Точно, но я не видел прогресса. Вы сказали мне, что отклонения в поведении можно прямо-таки отобразить на графике. Сперва человек начинает собирать порнографию все в больших количествах. А в самом конце этого пути – нападение и убийство.

– А вы нашли порнографию?

– У Говарда был фургончик, хотя он и уверял, что продал его. Мы отследили местонахождение этого фургончика по квитанциям с автомоек и заправок. Он стоял в кемпинге на южном побережье. Владелец ежегодно платил вперед. А в самом фургончике были коробки с журналами, в основном из Восточной Европы и Азии. Детская порнография.

Джо подается вперед. Его серые клеточки гудят, как процессор.

– Вы описываете типичного тайного педофила. Он узнал, что Микки уязвима. Подружился с ней и засыпал похвалами и подарками, покупал игрушки и одежду, фотографировал ее, повторяя, какая она красивая. Наконец дошло и до сексуальной части «мероприятия»: прикосновения исподтишка, борьба на диване. Если педофил не имеет садистских наклонностей, он иногда проводит месяцы, изучая ребенка, располагая его к себе.

– Именно так, они очень терпеливы. Так зачем Говарду тратить все это время и силы на совращение Микки, а потом ни с того ни с сего похищать ее прямо на лестнице?

Рука Джо дрожит, словно освободилась из тисков.

– Вы правы. Педофилы такого типа не нападают, они соблазняют.

Я чувствую облегчение. Как хорошо, когда кто-то с тобой соглашается.

Джо предостерегающе добавляет:

– Но психология – неточная наука. И даже если Говард невиновен, это не возвращает Микки к жизни. Из одного факта не вытекает другой. Что было, когда вы поделились своими сомнениями с Кэмпбеллом?

– Он велел мне отложить на время мой значок и взглянуть на вещи трезво. Думаю ли я, что Микки мертва? Я подумал о крови на полотенце и сказал «да». Все указывало на Говарда.

– Но это не вы его осудили, а присяжные.

Джо говорит отнюдь не покровительственно, но я ненавижу, когда люди придумывают для меня оправдания. Он допивает вино.

– Это расследование стало частью вашей жизни.

– Да, пожалуй.

– Думаю, я знаю почему.

– Не надо об этом, профессор.

Он сдвигает бокал к краю столика, а в середину ставит локоть, предлагая мне соревнование по армрестлингу.

– У вас нет шансов.

– Я знаю.

– Тогда к чему это?

– Вам станет легче.

– Каким образом?

– Вы ведете себя так, словно я вас в чем-то превосхожу. Что ж, вот вам шанс отыграться. Может, тогда вы поймете, что это не соревнование. Я пытаюсь вам помочь.

Я чувствую укол совести. Я вспоминаю горьковатый дрожжевой запах его лекарств, дрожание его руки, и у меня сжимается горло. Джо все еще ждет. Улыбается мне.

– Запишем ничью?

Как бы неприятно мне ни было это признавать, у нас с Джо есть некое родство, некая связь. Мы оба переживаем не лучшие времена. Моя служба подходит к концу, а его болезнь отнимает у него годы. И еще, я думаю, он понимает, каково это – быть в ответе за смерть другого человека. Возможно, это расследование – мой последний шанс искупить вину, доказать, что я чего-то стою, свести баланс в великой книге бытия.

17

Когда такси высаживает меня возле дома родителей Али, на улице уже темно. Дверь открывается сразу – Али ждала меня. На полу среди керамических осколков лежат веник и совок.

– У меня был посетитель, – объясняет она.

– Кибел.

– Откуда вы знаете?

– Он оставил запах своего лосьона. А где твои родители?

– В гостях у моей тети Мины – они скоро вернутся.

Али достает пылесос, а я собираю осколки в мусорное ведро. Она одета в сари, которое, кажется, владеет ею в той же степени, что и она им. От ее одеяния исходит запах специй, сандала и жасмина.

– Чего хотел Кибел?

– Мне предъявлено обвинение в нарушении устава. Полицейские, находящиеся в отпуске, не имеют права участвовать в частных расследованиях и носить огнестрельное оружие. Будет проведено слушание.

– Сочувствую.

– Не беспокойтесь об этом.

– Нет, это моя вина. Мне не следовало использовать тебя.

Она сердится:

– Слушайте, я уже большая девочка и сама принимаю решения.

– Думаю, мне лучше уехать.

– Нет! Я рискую вовсе не блестящей карьерой. Я охраняю послов и дипломатов, вожу их избалованных детей в школу, а их жен – за покупками в «Хэрродс» [70] . В жизни есть вещи поважнее.

– А что ты хотела бы делать?

– Мало ли… Я могла бы открыть свой бизнес. Возможно, вышла бы замуж…

– За «новичка» Дэйва?

Она не обращает внимания на мои слова.

– Больше всего меня достает политика – и уроды вроде Кибела, которых давным-давно пора уволить, а они только получают повышения. Он расист, шовинист и придурок!

Я смотрю на разбитую вазу.

– Ты его ударила?

– Промахнулась.

– Жаль.

Она смеется, и мне хочется ее обнять. Но я упускаю эту возможность.

Али ставит чайник и открывает пакет шоколадного печенья.

– Я сегодня нашла кое-что интересное, – говорит она, обмакивая печенье в кофе и облизывая пальцы. – У Алексея Кузнеца есть моторная лодка. Он держит ее в гавани Челси и использует для корпоративных вечеринок. Шкипер серб, живет прямо на судне. Я могла бы задать ему пару вопросов, но подумала, что, наверное, надо действовать осторожнее.