– Роберт, это ты?
Ее акцент оживил в памяти образ дома, где она жила с отцом. Дом стоял на горе, возвышавшейся над городком Вафи. Мне почудилось, что в воздухе запахло сухой землей и оливковыми деревьями. Я даже невольно посмотрел в окно. Снаружи, под свинцовым майским небом, просыпался утренний Лондон. Мокрая листва деревьев на площади роняла капли на тротуар.
– Да, Ирэн, это я. – Заметив, что сжимаю трубку изо всех сил, я сделал глубокий вдох, чтобы снять напряжение. – Что случилось? Что-нибудь серьезное?
– Да, с отцом. У него инфаркт.
Я закрыл глаза, готовясь принять неизбежное.
– Он в больнице в Аргостоли. Его перевезли на пароме в Кефалонию сегодня утром.
До меня постепенно дошло, что отец не умер. Приступ был серьезным, но сейчас его жизнь уже вне опасности. Ирэн продолжала рассказывать о случившемся, и от волнения ее греческий акцент стал еще заметнее. В голосе слышалось отчаяние.
– Ты где? – спросил я. – Как ты себя чувствуешь?
– Нормально. Звоню из больницы. Твой отец сейчас спит: ему дали лекарство.
– У тебя усталый голос, – сказал я, хотя имел в виду не усталость, а скорее растерянность и эмоциональную опустошенность. Мне вспомнились ее слова о том, что она провела в больнице почти всю минувшую ночь.
– Немножко устала, но со мной все будет в порядке.
– Тебе надо поспать. Поезжай домой. Вряд ли твое присутствие в больнице чем-то поможет.
Ирэн не ответила, и я уже подумал было, что нас прервали или она не расслышала моих последних слов.
– Ирэн, ты слышала, что я сказал? Поезжай домой!
– Да, конечно. Прости. Я все слышала. Но я останусь здесь. В палате Джонни поставили еще одну койку – для меня.
В ее голосе звучала неуверенность, и я усомнился, все ли с ней в порядке, хотя она и уверяла меня, что все нормально.
– Просто устала, и еще я очень беспокоюсь за Джонни.
Она всегда называла моего отца Джонни. Мне так и не удалось привыкнуть к этому: когда я был маленьким и мы жили в Оксфорде, мама называла его Джоном, как и все остальные. Тогда отец преподавал в университете, и «Джон» звучало вполне естественно по отношению к преподавателю средних лет, носившему вельветовые брюки и твидовый пиджак. Но, уехав на Итаку, он, казалось, стал совсем другим человеком. Когда я увидел его там в первый раз, он выглядел так, словно родился заново, – загорелым и бородатым, большую часть года ходившим в шортах и гавайской рубашке. Отцу нравились греческая кухня и вино, и он обильно воздавал им должное. «Джонни» больше подходило ему, и в некотором смысле он теперь походил не на отца, а на знакомого.
Я все давал и давал советы Ирэн, так, словно больной была она.
– Пожалуйста, не забывай есть, – говорил я ей. – И не волнуйся так сильно.
Немного помолчав, она спросила:
– Роберт, ты понимаешь, что твой отец серьезно болен?
Я вдруг понял, что ни разу не переспросил об отце.
– Но ведь доктора говорят, что он вне опасности.
– Они говорят, что он поправится, если не будет так много работать. Но ему придется все время принимать лекарства и переменить образ жизни.
– Ирэн, он стреляный воробей. Он выкарабкается.
– Он не такой здоровый, каким ты его считаешь, Роберт. Он сильно сдал.
Мне почудилось, что в ее голосе прозвучал упрек. С тех пор как я видел отца в последний раз, прошло несколько лет. Прикинув в уме, я с удивлением отметил, что это было почти восемь лет назад. Тогда он выглядел довольно крепким, но за столь долгое время многое могло измениться. Мне пришлось признать, что во время наших нечастых теле; фонных разговоров, я все-таки отмечал в нем некоторые перемены.
Одно время он жизнерадостным тоном рассказывал о текущих раскопках, о вверенном его попечению музее и притворялся, что не замечает, насколько мне все это неинтересно. На его вопросы о моих делах я отвечал односложно. После каждого нашего разговора я чувствовал себя совершенно вымотанным. Но пару лет назад у меня появилось впечатление, что ему становится все труднее притворяться. Его энтузиазм понемногу остывал. Звонил он все реже и при этом часто бывал пьян. Мне приходилось выслушивать бесконечные жалобные монологи о том, что его жизнь не удалась.
– Сколько ему сейчас? – спросил я Ирэн.
– Семьдесят два.
Почти двадцать пять лет назад он уехал из Англии. Мне тогда было одиннадцать. Когда я родился, ему было примерно столько же, как мне сейчас. «Семьдесят два – не так уж много», – подумал я.
– Может, тебе все-таки стоит приехать и повидаться с ним? – предложила Ирэн.
Я прислонился лбом к стенке.
– Я бы с удовольствием, но у меня сейчас куча дел. Попробую выбраться.
Ирэн укоризненно замолчала. Я почувствовал, как у меня от напряжения начали пульсировать вены на висках. Потрескивание на линии искушало тихо положить трубку, как будто нас разъединили, но я тут же отогнал эту мысль.
– Роберт, это же твой отец, – тихо сказала Ирэн.
– Знаю.
– И ты ему нужен.
У меня защипало в глазах, а грудь сжало, словно железным обручем.
– Ни капельки, – сказал я и поспешно закашлялся, стараясь подавить невольный смешок.
Я ему нужен! Почти смешно.
Когда я повесил трубку, Алисия стояла рядом.
– Что случилось? – спросила она, участливо коснувшись моей руки.
При виде ее я почувствовал внезапный прилив нежности и одновременно благодарность за то, что она есть. Я никогда не видел ее столь красивой – в длинной ночной рубашке, с растрепанными после сна волосами, с отпечатавшейся на щеке складкой от края подушки. Алисия была немного бледной, с легкими припухлостями под глазами.
– Звонила Ирэн, – ответил я, привлекая ее к себе.
Рядом со мной Алисия казалась совсем хрупкой, она едва доставала мне до плеча. Несмотря на подходивший к концу третий десяток, в ней сквозила какая-то наивная невинность. Когда я впервые увидел ее, у меня было такое впечатление, будто она потерялась. В буквальном смысле. С озабоченным видом она изучала план города. Это случилось три года назад.
– И что она хотела? – спросила Алисия, прижавшись щекой к моей груди.
Я вдыхал ароматы ее шампуня и ночного крема вперемешку с влекущими запахами только что проснувшегося тела. Всякий раз, когда я обнимал Алисию, я казался себе выше, чем обычно. Она словно утопала во мне. Вся. Без остатка. Она тесно прижалась ко мне.
– У отца инфаркт. Его увезли в больницу.
Она немного отстранилась и вопросительно взглянула на меня:
– Он поправится?
– Надеюсь.