– Мое.
Руиз не позволяет себе заключительного триумфального жеста или победного выражения лица. Это всего лишь начало. Я вижу отблеск наручников, которые он достает из кармана. Мое первое побуждение – рассмеяться, но затем мое нутро холодеет и меня начинает мутить.
– Я задерживаю вас по подозрению в убийстве. Вы имеете право хранить молчание, но я обязан предупредить вас, что любое ваше слово будет записано и может быть использовано против вас…
Стальные браслеты защелкиваются на моих запястьях. Руиз заставляет меня расставить ноги и обыскивает, начиная со щиколоток.
– Вы хотите что-нибудь сказать?
Странные вещи приходят в голову в такие минуты. Я внезапно вспоминаю слова, которые всегда произносил отец, когда у меня случались неприятности: «Не говори ничего, если можешь выиграть на молчании».
Часто мы выглядим преступниками в глазах мира не только потому, что совершили преступление, но и потому, что знаем, какие преступления были совершены.
«Человек в железной маске»
Я смотрю на квадрат света так долго, что, кажется, продолжаю его видеть, даже закрыв глаза. Окно расположено высоко, под самым потолком. Периодически в коридоре слышатся шаги. Окошечко для наблюдения открывается, и на меня устремляется чей-то взгляд. Через несколько секунд оно закрывается, и я возвращаюсь к созерцанию окна.
Я не знаю, сколько сейчас времени. Меня вынудили обменять ручные часы, ремень и шнурки на серое шерстяное одеяло, которое на ощупь напоминает скорее наждачную бумагу. Единственный звук, который я слышу, – это звук падающих капель из протекающей в соседней камере трубы.
С тех пор как привезли последнего пьяницу (я слышал, как он пинал дверь и кричал: «Черт побери, я до него не дотрагивался!»), установилась тишина. Это случилось, видимо, вскоре после закрытия заведений: как раз достаточно времени, чтобы заснуть в ночном автобусе, затеять драку с водителем или попутчиком и очутиться в полицейском фургоне.
Моя камера шесть шагов в длину и четыре в ширину. В ней есть унитаз, раковина и койка. На каждой стене нарисованы, выцарапаны, выдолблены и намалеваны надписи, хотя видно, что были предприняты отважные попытки их закрасить.
Я не знаю, куда ушел Руиз. Возможно, он уже устроился в постели и грезит о том, как сделать мир безопаснее. Наш первый допрос длился несколько минут. Когда я сказал ему, что мне нужен адвокат, он посоветовал: «Раздобудьте чертовски хорошего».
Большинство знакомых мне адвокатов не приветствуют звонков домой в такое время. Поэтому я разбудил Джока. На заднем плане был слышен недовольный женский голос.
– Где ты?
– В полицейском участке Харроу-роуд.
– А что ты там делаешь?
– Меня арестовали.
– Ух ты! – Только Джок мог так впечатлиться этой новостью.
– Нужно, чтобы ты оказал мне услугу. Позвони Джулиане и скажи, что со мной все в порядке. Скажи, что я помогаю полиции в одном расследовании. Она поймет, о чем речь.
– А почему бы не сказать ей правду?
– Пожалуйста, Джок, не спрашивай. Мне нужно время, чтобы все уладить.
И с тех пор я маюсь в камере. Хожу. Стою. Сижу. Опять хожу. От волнения у меня запор, хотя, возможно, дело в лекарствах. Руиз думает, что я лгу или чего-то недоговариваю. Опрометчивость – точная наука. Вот и сейчас ошибочные суждения множатся в моей голове, вытесняя вопросы.
Люди говорят о грехе оплошности. Что это значит? Кто решает, что есть грех? Я знаю, что цепляюсь к словам, но если судить по тому, как люди морализаторствуют и делают выводы, то можно подумать, что правда – это нечто реальное и твердое, что можно взять в руки и передать другому, взвесить и измерить, а потом лишь согласиться с этим.
Но правда не такова. Если бы я рассказывал вам эту историю завтра, она бы отличалась от сегодняшней. Я пропустил бы детали сквозь фильтры своего сознания и представил бы свои действия более разумными. Правда – в значении слов, нравится ли нам это или нет.
Я не узнал Кэтрин по рисунку. А то, что я увидел в морге, было больше похоже на изуродованный манекен из витрины, чем на человеческое тело. Прошло пять лет. Я сказал Руизу сразу же, как только убедился сам. Да, я мог бы сказать раньше, но он и так уже знал ее имя.
Никто не любит признавать свои ошибки. И мы все ненавидим огромный зазор, который существует между тем, что мы должны делать, и тем, что мы действительно делаем. Поэтому мы изменяем либо свои поступки, либо свои убеждения. Мы извиняем себя или интерпретируем свое поведение более благоприятным образом. В моей работе это называется когнитивным диссонансом. Но у меня он не сработал. Мой внутренний голос – называйте его совестью, душой или ангелом-хранителем – все нашептывает: «Вруша-хрюша…»
Руиз прав. Со мной слишком много проблем.
Я ложусь на узкую кушетку и чувствую, как пружины вонзаются мне в спину.
Вызвать нового друга моей сестры в полицейский участок в половине седьмого утра – странный способ дать ему почувствовать себя частью семьи. Я знаю не многих юристов, занимающихся уголовными делами. Обычно я имею дело с государственными поверенными, и, в зависимости от того, какую позицию я отстаиваю в суде, они обращаются со мной либо как со своим лучшим другом, либо как с какой-то гадостью, на которую случайно наступили.
Саймон приезжает через час. Мы не затеваем светскую беседу о Патриции и не предаемся воспоминаниям о воскресном обеде. Вместо этого он указывает мне на стул и садится сам. Это работа.
Мы в комнате свиданий. Этажом ниже находятся камеры. Рядом с нами должна быть комната для допросов. До нас доносится запах кофе и клацанье компьютерных клавиатур. Сквозь жалюзи я вижу полоски начинающего светлеть неба.
Саймон открывает портфель и вытаскивает синюю брошюру и большой солидный блокнот. Меня удивляет, как ему удается сочетать внешность Санта-Клауса с повадками юриста.
– Нам надо принять решение. Они хотят начать допросы как можно скорее. Ты хочешь мне что-нибудь сказать?
Я ловлю себя на том, что быстро моргаю. Что он имеет в виду? Какого признания ожидает?
– Я хочу, чтобы ты вытащил меня отсюда, – говорю я немного резковато.
Он принимается объяснять, что Закон о полиции и мерах по задержанию предоставляет следователям сорок восемь часов, в течение которых необходимо либо предъявить подозреваемому обвинение, либо отпустить его, если только суд не продлит этот срок.
– Значит, я могу провести здесь двое суток?
– Да.
– Но это смешно!
– Ты знал эту девушку?
– Да.
– Ты договаривался с ней о встрече в ночь, когда она умерла?