Ключ скользит в замок. Шагнув внутрь, я вижу силуэт Джулианы на фоне освещенного прямоугольника в дальнем конце холла. Она стоит в дверях кухни.
– Почему ты мне не позвонил? Я бы тебя забрала…
– Я не хотел, чтобы Чарли ехала в полицейский участок.
Я не вижу ее лица. Ее голос звучит обыденно. Я кладу теннисное снаряжение и подхожу к ней. Ее стриженые волосы взъерошены, глаза опухли от недосыпания. Когда я пытаюсь обнять ее, она отстраняется. Она с трудом может смотреть на меня.
Дело тут не только во лжи. Я привел полицейских в ее дом: они открывали шкафы, заглядывали под кровати, рылись в ее личных вещах. Соседи видели меня в наручниках. Наш сад был перекопан. Следователи допрашивали ее и задавали вопросы о нашей интимной жизни. Она долго ждала в участке в надежде увидеть меня, но ее отправили домой – не полицейские, а я. И ни одного телефонного звонка, ни одного сообщения, ни одной моей попытки хоть что-то объяснить.
Я смотрю на кухонный стол и вижу кипу газет. Все они раскрыты на страницах, посвященных одной и той же теме. «Психолог арестован по делу об убийстве Кэтрин Макбрайд», – гласит один заголовок. «Знаменитость избегает ареста», – вторит ему другой. Фотографии, на которых я сижу на заднем сиденье полицейской машины, прикрыв голову пальто Саймона. У меня виноватый вид. Прикройте пальто голову матери Терезе, и у нее тоже будет виноватый вид. Почему все подозреваемые так поступают? Конечно же, было бы лучше улыбаться и махать рукой.
Я падаю в кресло и просматриваю статьи. В одной газете помещен снимок: я на крыше Марсдена с Малкольмом впереди. На втором фото я прикрылся пальто, руки в наручниках лежат на коленях. Смысл очевиден: путь от героя до злодея.
Джулиана ставит чайник и вытаскивает две кружки. На ней темные леггинсы и безразмерный свитер, который я купил ей в Кэмден-маркет. Я сказал тогда, что купил его для себя, но знал наперед, чем это кончится. Она всегда надевает мои свитера. Говорит, что ей нравится их запах.
– Где Чарли?
– Спит. Уже почти одиннадцать.
Она кладет в чашки пакетики с чаем и заливает их кипятком. Я чувствую запах мяты. У Джулианы вся полка уставлена травяными чаями. Она сидит напротив меня. Ее взгляд, остановившийся на мне, ничего не выражает. Она кладет руки на стол, одним лишь этим движением показывая, что ждет от меня объяснений.
Я хочу заговорить о простом недоразумении, но боюсь, что это прозвучит банально. Вместо этого я завожу рассказ о том, что знаю. Что, по мнению Руиза, я как-то связан с убийством Кэтрин, поскольку мое имя упоминалось в ее дневнике, который они выловили из канала; что Кэтрин приехала в город на собеседование со мной. Я об этом не знал. Списком занималась Мина. Видимо, Кэтрин увидела объявление.
Джулиана забегает на шаг вперед:
– Но ведь это не единственная причина, по которой тебя арестовали?
– Нет. Запись телефонных звонков показывает, что она звонила мне в офис в тот вечер, когда была убита.
– Ты с ней говорил?
– Нет. Я был у Джока. Именно тогда он рассказал мне о… ты знаешь о чем.
– А кто ей ответил?
– Не знаю. Мина рано ушла домой.
Я опускаю глаза под ее взглядом.
– Они разыскали жалобу на сексуальные домогательства. Они думают, что у меня с ней была связь и что она угрожала разрушить мою карьеру и наш брак.
– Но она забрала жалобу.
Джулиана отодвигает чашку и встает. Я чувствую некоторое облегчение, потому что ее взгляд больше не прикован ко мне. Даже не глядя на Джулиану, я точно знаю, где она: у французского окна, смотрит на отражение человека, сидящего за столом, которого, как она думала, она знает.
– Ты мне сказал, что был с Джоком. Сказал, что выпивал. Я знала, что ты лжешь. Я знала все это время.
– Я действительно напился, но не с Джоком.
– А с кем? – Ее вопрос краток, резок и прям. В этом вся Джулиана – порывистая и прямая в разговоре.
– Я провел ночь с Элизой Веласко.
– Ты с ней спал?
– Да.
– Ты спал с проституткой?
– Она больше не проститутка.
– Ты пользовался презервативом?
– Послушай, Джулиана… Она не занимается проституцией уже несколько лет.
– ТЫ ПОЛЬЗОВАЛСЯ ПРЕЗЕРВАТИВОМ? – Она тщательно выговаривает каждое слово, стоя надо мной. Ее глаза полны слез.
– Нет.
В свой удар она вкладывает всю силу. Я заваливаюсь набок, держась за щеку. Во рту у меня вкус крови, в ушах стоит тонкий звон.
Рука Джулианы лежит у меня на колене. Ее голос нежен:
– Я слишком сильно тебя ударила? Я просто не умею драться.
– Все в порядке, – успокаиваю я ее.
Она снова бьет меня, на этот раз еще сильнее. Я падаю на колени и вижу перед глазами блестящий паркет.
– Ты эгоистичный, глупый, бесхребетный лживый ублюдок! – Она трясет рукой от боли.
Теперь я неподвижная мишень. Она колотит меня кулаком по спине и кричит:
– Проститутка! Без презерватива! А потом ты пришел домой и спал со мной!
– Нет! Прошу тебя! Ты не понимаешь…
– Убирайся прочь! Ты здесь не нужен! Ты меня больше не увидишь. Ты больше не увидишь Чарли!
Я скорчился на полу, чувствуя себя жалким и несчастным. Она поворачивается и уходит через холл в прихожую. Я поднимаюсь и иду за ней, отчаянно желая увидеть хоть какой-нибудь знак, что это не все.
Я нахожу ее на коленях у елки с садовыми ножницами в руках. Она аккуратно срезала верхнюю треть дерева. Теперь оно похоже на большой зеленый абажур.
– Прости меня.
Она не отвечает.
– Пожалуйста, послушай.
– Зачем? Что ты собираешься мне сказать? Что ты меня любишь? Что она тебе безразлична? Что с ней ты спал, а со мной занимался любовью?
Вот почему так трудно спорить с Джулианой. Она предъявляет за раз столько обвинений, что один ответ не может нейтрализовать их все. А как только ты пытаешься опровергнуть их по отдельности, на тебя набрасываются с новой серией.
Теперь она плачет по-настоящему. Слезы текут по ее щекам, блестя на свету.
– Я совершил ошибку. Слова Джока о болезни Паркинсона прозвучали как смертный приговор. Все должно было измениться, все наши планы. Будущее. Знаю, я говорил иное. Но это неправда. Зачем давать мне жизнь, а потом посылать эту болезнь? Зачем давать мне вашу с Чарли красоту и радость, а затем забирать? Это все равно что показать, какой может быть жизнь, а в следующее мгновение сказать, что этого никогда не будет.
Я опускаюсь рядом с ней, мои колени почти касаются ее.
– Я не знал, как тебе сказать. Мне нужно было подумать. Я не мог говорить с друзьями или родителями, которые почувствовали бы жалость и стали бы подбадривать меня утешительными речами и мужественными улыбками. Поэтому я пошел к Элизе. Она чужая, но она также друг. С ней легко.