– В магазине.

– Когда вы идете в магазин, что вы обычно берете?

– Ключи и кошелек.

– Что-нибудь еще?

Она помотала головой.

– А где ваш ребенок, Шэрон?

По ее лицу разлилась паника, нижняя губа задрожала. И когда я подумал, что она заплачет, она неожиданно объявила:

– За ним присмотрит Барни.

– Кто такой Барни?

– Моя собака.

Пару месяцев спустя я сидел в родильном отделении и слушал, как всхлипывала Шэрон, когда ее новорожденного сына заворачивали в одеяло и забирали у нее. В мои обязанности входило отвезти мальчика в другую больницу. Я положил его в колыбельку, закрепленную на заднем сиденье машины. Глядя на этот спящий комочек, я размышлял о том, что он подумает через много лет о принятом мною решении. Поблагодарит ли меня за спасение или обвинит в том, что я разрушил его жизнь?

На ум вновь приходит другой ребенок. С ним все понятно. Мы ошиблись относительно Бобби. Мы ошиблись относительно его отца – невинного человека, которого арестовали и часами допрашивали о его сексуальной жизни и длине пениса. Его дом и рабочее место обыскали в поисках детской порнографии, которой не существовало, его имя включили в список насильников, несмотря на то что ему так и не предъявили обвинения, не говоря уже о вынесении приговора.

Это несмываемое пятно отравило бы всю его жизнь. Все его будущие отношения были бы испорчены. Об обвинении должны были информировать его жен и любовниц. Завести ребенка стало бы для него проблематичным. Стать тренером детской футбольной команды – недопустимой дерзостью. Безусловно, этого достаточно, чтобы довести человека до самоубийства.

Сократ – мудрейший из греков – был несправедливо обвинен в совращении юношей и приговорен к смерти. Он мог бы бежать, но принял яд. Сократ верил в то, что наши тела не так важны, как наши души. Возможно, у него была болезнь Паркинсона.

Я несу ответственность за Бобби. Я был частью системы. На мне лежит вина за трусливую уступку. Вместо того чтобы возразить, я промолчал. Я согласился с мнением большинства. Я был молод и только начинал свою профессиональную деятельность, но это не оправдание. Я вел себя как зритель, а не как судья.

Джулиана обозвала меня трусом, когда выгнала из дома. Теперь я понимаю, что она имела в виду. Я сидел на трибуне, не желая вдаваться в проблемы своей семьи и болезни. Я сохранял дистанцию, страшась того, что может случиться. Я позволил своему настроению поглотить меня. Я так переживал, как бы не раскачать лодку, что не заметил айсберга.

6

Три часа назад я составил план. Он был уже не первым. Я пересмотрел их с десяток, внимательно изучая детали, но все мои прожекты имели трагические последствия. Проблем у меня и так достаточно. Я должен обуздать свою изобретательность исходя из собственных физических возможностей – то есть отбрасывать любой проект, требующий от меня спуститься по веревке с крыши здания, обезвредить охранника, вывести из строя систему безопасности или взломать сейф.

Я также сдавал в архив план, не предусматривающий отступления. Из-за этого проваливается большинство кампаний. Игроки обычно не просчитывают ходы так далеко. Конец игры – дело скучное, рутина, лишенная, в отличие от начала, блеска и волнения. Поэтому внимание рассеивается и планы не простираются дальше. Человек надеется на свою способность обставить отход с такой же сноровкой, какой отличалось наступление.

Я знаю это, потому что ко мне в кабинет приходили люди, которые мухлевали, крали и присваивали чужие деньги и существовали на это. У них симпатичные домики, их дети ходят в частные школы, им без труда удается справляться с мелкими трудностями. Они голосуют за тори и считают закон и порядок вопросами первостепенной важности, поскольку по улицам ходить уже небезопасно. Этих людей редко ловят и почти никогда не сажают. Почему? Потому что они планируют отступление.

Я сижу в самом темном уголке парковки в Ливерпуле. На сиденье рядом со мной стоит бумажный пакет с плетеной веревочной ручкой. В нем лежит моя старая одежда, а на мне теперь надеты угольно-серые брюки, шерстяной свитер и пальто. Волосы аккуратно подстрижены, лицо чисто выбрито. Коленями я придерживаю трость. Теперь, когда я хожу, как калека, это может вызвать некоторое сочувствие.

Звонит телефон. Я не узнаю номер на экране. На долю секунды решаю, что меня разыскал Бобби. Мне следовало бы сразу догадаться, что это Руиз.

– Вы удивляете меня, профессор О'Лафлин. – Его голос флегматически-мрачен. – Я принимал вас за человека, который явится в ближайший полицейский участок с бригадой адвокатов и специалистов по связям с общественностью.

– Мне жаль, что я вас разочаровал.

– Я проиграл двадцать фунтов. Не беспокойтесь – мы начали новый тотализатор. Теперь мы ставим на то, застрелят вас или нет.

– И каковы ставки?

– Три к одному, что вы получите пулю.

Сквозь его голос до меня доносится шум транспорта. Он на шоссе.

– Я знаю, где вы.

– Вы догадываетесь.

– Нет. И я знаю, что вы пытаетесь сделать.

– Скажите мне.

– Сначала вы скажите мне, зачем убили Элизу.

– Я ее не убивал. – Руиз затягивается сигаретой. Он снова закурил. Я испытываю странное торжество. – Зачем мне убивать Элизу? С ней я провел ночь тринадцатого ноября. Она была моим алиби.

– Как вам не повезло.

– Она хотела сделать заявление, но я знал, что вы ей не поверите. Вы раскопаете ее прошлое и унизите ее. Я не хотел снова проводить ее через это…

Он смеется тем же смехом, что и Джок, когда думает, что у меня не в порядке с головой.

– Мы нашли лопату, – говорит он. – Она была под кучей листьев.

О чем это он? Думай! К плите на могиле Грейси была прислонена лопата.

– Ребята из лаборатории снова нас порадовали. Они сличили образцы почвы, найденные на лопате, с образцами с могилы Кэтрин. А потом нашли на ней ваши отпечатки пальцев.

Когда это кончится? Я больше ничего не хочу знать. Я перебиваю Руиза, пытаясь не пустить отчаяние в свой голос. Прошу его вернуться к началу и поискать «красный обрез».

– Его зовут Бобби Морган, а не Моран. Перечитайте его карту и мои заметки. Все там. Просто сопоставьте факты…

Он меня не слушает. Это выше его понимания.

– При других обстоятельствах я, может, и восхитился бы вашим энтузиазмом, но у меня уже достаточно улик, – говорит он. – У меня есть мотив, возможность и улики. Вы бы не оставили больше следов, даже пометив территорию в каждом углу.

– Я могу объяснить…

– Боже! Объясните это присяжным. В этом вся прелесть нашей системы: у вас полно возможностей изложить свое дело. Если вам не поверят присяжные, вы можете подать апелляцию в Верховный суд, потом в палату лордов и Европейский суд по чертовым правам человека. Вы можете всю оставшуюся жизнь провести в апелляциях. Это явно помогает убить время, когда вас засунули пожизненно.