Book.

– Где они, где, где?

Мне не оставалось ничего другого, как сжимать в ру­ках винтовку и плевать на ветер. Иногда я с горечью бросал ему какое-нибудь оскорбление. Мы следили друг за другом то исподтишка, то открыто. Наступила темно­та. Положение стало абсурдным до крайности. Мы не произносили ни слова, сидя каждый на своем конце бал­кона, и уже не знали, следим ли мы за движениями в темноте или друг за другом. До самой полуночи ниче­го не происходило. Дождь смывал остатки снега, сбегал ручейками по выемкам гранита и уносил к морю плоты мертвых веток.

Неожиданно луна раздвинула тучи, которые ее за­крывали. Это позволило нам разглядеть нескольких омохитхов. Они были у опушки леса, там же, где и рань­ше, и не делали никаких попыток, чтобы приблизиться к маяку. Я искал глазами Треугольника. Батис выстре­лил. Омохитхи пригнулись, некоторые опустились на четвереньки и бросились наутек.

– Полюбуйтесь на своих друзей! – торжествующе ска­зал Батис. – Они уползают, как черви. Где еще вы могли видеть таких ничтожных созданий?

– На любом поле боя, идиот! Я и сам ползал по земле, когда надо мной свистели пули! – закричал я. – Не стре­ляйте! Как мы сможем найти с ними общий язык, если с маяка в них летят пули? Не стреляйте!

Одной рукой я направил дуло его ремингтона в небо. Однако Батис с яростью рванул винтовку на себя и раз­рядил ее в сторону леса.

– Не стреляйте! Не стреляйте, проклятый австриец! – зарычал я, пытаясь вырвать оружие у него из рук.

Кафф взбесился так, словно я хотел оторвать ему ру­ку. Он взял винтовку наперевес и вытолкнул меня с бал­кона. Батис открыто объявлял мне войну, выкрикивая оскорбления в мой адрес. Красный от ярости, я опустил­ся на стул, кусая губы. Нечего было и пытаться убедить в чем-либо человека, который потерял рассудок. Кафф последовал за мной. Он, рыча, отложил ремингтон в сто­рону и стал отчитывать меня: его речь то ускорялась, то неожиданно прерывалась, в ней не было ни связи, ни ло­гики. Вместо ответа я просто наблюдал за ним, скрестив руки на груди, как это делают обвиняемые на скамье подсудимых. Он размахивал над головой своим гарпу­ном, похваляясь подвигами. Анерис сидела на полу, при­жавшись к стене; ее кожа была гораздо темнее, чем всег­да. Тоненьким голосом она затянула свою песню.

Потерявший рассудок Батис пнул ее ногой. Он сделал это вслепую, не думая, куда придется его удар. В этот мо­мент он казался мне страшнее омохитхов; я испытывал к нему такую ненависть, какой никогда не питал к ним. Град ударов Батиса повалил на пол мебель. Одной рукой он схватил Анерис за горло и прокричал ей прямо в ухо какую-то гадость на немецком языке. Его ручища души­ла ее. Я подумал, что он свернет ей шею, точно птице. Но этого не случилось. Он еще плотнее прижал свои гу­бы к ее уху и стал шептать ей нежные слова. Батис гово­рил тоном, который был для него необычен. Более того: веки его глаз неожиданно набухли, еще чуть-чуть – и он бы разрыдался. Кафф, это воплощение человеческой грубости, был готов расплакаться. Из упавшего шкафчи­ка выглядывала книга. Я подобрал ее. Это был том Фрей­зера, который Батис от меня спрятал.

– Господи, вы это знали? – сказал я, стирая пыль с об­ложки. – Вы всегда это знали.

Снаружи слышался вой омохитхов, в нем слышалось скорее негодование, чем ярость. Каффом овладело край­нее напряжение. Мне казалось, что оно должно было как-то разрядиться, и, вместо того чтобы продолжать го­ворить, я замолчал. Лучшего способа показать ему, что он не в состоянии привести ни одного довода в свою пользу, мне придумать не удалось.

Выдержав паузу, я назидательным тоном предложил ему выход:

– Батис, нам надо предложить им что-нибудь взамен мира. Это вам не прусские войска: они не потребуют безоговорочной капитуляции.

Мне казалось, что Кафф был обезоружен. Но мои слова неожиданно придали ему силы для нападения. Яростно грозя мне пальцем, он заговорил. В его голосе я услышал иронию, на которую раньше считал его неспо­собным:

– Вы с ней переспали, это ясно как день. Вы с ней спи­те. В этом-то все и дело!

Я хотел лишь предложить ему разумный выход: пой­ти на мирные переговоры, чтобы сохранить себе жизнь. Но обстоятельства складывались так, что он делал пра­вильные выводы посредством ложных построений.

– Мои любовные интересы не совпадают с вашими, – сказал я самым дипломатичным тоном, на который был способен.

– Вы ее заполучили! – сказал он, вспыхнув от ярос­ти. – Вы ее сделали своей. Я это чувствовал с того само­го дня, когда впервые вас увидел, с того дня, когда вы пе­реступили порог маяка. Я знал, что рано или поздно вы нанесете мне удар в спину!

Наша любовная история в самом деле так волновала его? Маловероятно. Подобное обвинение было лишь клапаном, через который он направлял свою ненависть. Нет, он не просто обвинял меня в адюльтере. Я был до­стоин более жестокого порицания, как человек, подняв­ший свой голос против построенного им примитивного мира, в котором не было места оттенкам; я мог продол­жить свое существование только при условии сохране­ния четкой границы между черным и белым. Прикла­дом, наносившим мне удары, подобно дубине, двигала не ненависть, а страх. Страх понять, что лягушаны по­добны нам. Страх перед тем, что они могут предъявить вполне выполнимые требования. Страх, что нам при­дется опустить оружие, чтобы выслушать их. Винтовка, от которой я с трудом уворачивался, говорила об этом красноречивее любого оратора: Батис, Батис Кафф, в своем намерении уйти как можно дальше от лягушанов превратился в существо самой отвратительной породы, какую только можно себе представить, в чудови­ще, с которым невозможно вести какой бы то ни было диалог.

В какой-то момент я совершил роковую ошибку: мне не следовало испытывать его терпение до такой степе­ни. Сейчас он был готов убить меня. Сам не знаю, как мне удалось добраться до люка. Спотыкаясь и падая, я спустился по лестнице и оказался на нижнем этаже. Од­нако Батис последовал за мной, рыча, как горилла. Его кулаки двигались с невероятной силой. Они опускались на мои плечи, словно удары молота. К счастью, толстая одежда немного смягчала удары. Кафф понял это, схва­тил меня за грудки обеими руками и с силой прижал к стене. Голосом, который извергался из самых недр его биографии, он выплевывал слова:

– Вы-то не итальянец, нет, не итальянец, на ваш счет я никогда не ошибался. В том-то и беда, что я вас насквозь видел с самого начала и не помешал вам! Пре­датель, предатель, предатель!

В его руках я казался беспомощной куклой. Кафф тряс меня и ударял об стену. Рано или поздно он раско­лол бы мне череп или сломал позвоночник. Его жесто­кость вызвала во мне ярость пойманной крысы: мне не оставалось ничего другого, как выколоть ему глаза. Но как только Батис почувствовал на лице мои пальцы, он повалил меня на пол и стал топтать своими слоновы­ми ножищами. Я ощутил себя ничтожным тараканом и постарался отползти подальше, но, обернувшись, уви­дел в руках у Каффа топор.

– Батис, не делайте этого! Вы же не убийца!

Он не слушал меня. Я оказался на пороге смерти; моя голова отказывалась работать. Передо мной проплывали картины какого-то далекого и бессмысленного сна. Но вдруг, когда Батис уже занес надо мной топор, с ним произошло что-то странное. В его глазах отразился какой-то внутренний излом, внезапная вспышка мысли осветила его лицо, подобно метеору, пересекающему не­босвод. Все еще держа топор над моей головой, он смот­рел на меня с отчаянной радостью ученого, который взирал на солнце, желая проверить, как долго человеческий глаз способен выносить солнечный свет, пока лучи не сожгли ему сетчатку.