Он поднял глаза к окнам третьего этажа. Увидел, как в них зажегся свет. Видимо, это комната Джудитты. «Но Джудитта не такая, как моя мать», – мысленно заключил он. И не в том причина его ненависти. И не доктор тому виной, он-то просто хотел руки помыть, а такие безнадежно похожие друг на друга ванные, как у них, видел каждый день. И не в нищете уборных дело, и не в запахе помойки. А в нем самом. В детективе средней руки, который бежит от всех и вся так, что перехватывает дыхание и ноги не держат. В нем, трусливом звере, который давно забыл, почему и от кого бежит.
Он бы и сейчас бросился бежать без оглядки, да испугался, что Джудитта, выглянув в окно, услышит, как старый город смеется над ним.
– Короче, на встрече с мэром, где ты, кстати, должен был выступить… Между нами говоря, квестор живьем бы тебя сжег при первом удобном случае, – разглагольствовал Фрезе.
– А это зачем у меня на столе? – перебил его Амальди, размахивая папкой неопределенно-розового цвета, захватанной по краям пальцами, с надписью в центре печатными буквами «АУГУСТО АЙЯЧЧИО».
– Я же говорил, что комиссар поручил Айяччио тебе. Надо подписать ордер на покрытие больничных расходов. Он там, внутри. Первая страница.
Амальди открыл папку и поставил подпись на странице.
– Если хочешь, можешь посмотреть анкету. Хотя смотреть особо нечего. Все равно что чистый лист. Бедняга. Хороший, в общем-то, парень. Ничего героического не совершил, но и гнусностей за ним не водилось. Не бездельник, исполнительный, хотя…
Хотя, подумал Амальди, и пользы от него никакой, ни рыба ни мясо. Настолько пустой человек, что непонятно, зачем родился на свет. Ему такие встречались на каждом шагу – вроде все при них, но словно не человек, а набросок, эскиз человека, сделанный карандашом, без цвета и формы.
– Хотя… Да нет, он славный малый, – заключил Фрезе, видимо решив не углублять эту тему.
Пока Амальди пробегал глазами личное дело агента, его помощник вытащил из внутреннего кармана куртки конверт с надписью «А. Айяччио» и положил на стол.
– Словом, совещание ни к чему не пришло, как оно всегда и бывает на встрече с профсоюзниками, – снова начал прерванный отчет Фрезе. – Все несли какую-то галиматью, лишь бы показать, что у нас полное единство взглядов, как вдруг кто-то… Кто?.. Не помню… Но этот кто-то громко назвал одну фамилию. А поскольку мне эта фамилия недавно попадалась, я ее тут же вспомнил… Посмотри сам в графе «отчество». Там есть адрес приюта, а также имя, то самое, которое я услышал на совещании, имя того дворника, что нашел Айяччио в куче мусора, когда было ему от роду несколько часов. Я обернулся и понял, что это не может быть тот дворник, ведь ему тогда было лет пятьдесят… но все же подошел и спросил, не родня ли он тому дворнику. Выяснилось, что этот профсоюзник – его сын. Скотина, доложу тебе, первостатейная, тот профсоюзник, уж этот рук мусором не запачкает, а про отца говорит с этаким презрением, как будто папаша и сам – мешок с мусором… Но это ладно, я рассказываю ему про Айяччио, про его беду, говорю, хотел бы, дескать, с папашей потолковать… не затем, чтоб выведать у него что-нибудь – что он может мне рассказать?.. А так, сам не знаю зачем – прямо-таки привратница, а не полицейский… В общем, спросил у него, где искать его отца. А этот засранец профсоюзник мне и говорит, что папаша помер в прошлом году в такой богадельне, куда бы я, честно говоря, собаку не отдал, хотя поглядеть на него, мог бы и раскошелиться на что получше. Тем более – с помощью профсоюза… Может, он в золоте и не купается, но все же… Ты как думаешь? Отец ведь все-таки…
Амальди отложил папку и стал разглядывать фотокопию надписи, обнаруженной на двери антикварной лавки. Наверняка в этих прописных и строчных буквах кроется ответ. Не случайно все это. Убийца ничего случайно не делает.
А Фрезе все не унимался:
– И еще я узнал подробности, которые в деле не отражены. Профсоюзник Айяччио в глаза не видел и не знает, каков он из себя. Но по его словам, отец в последние дни только о нем и говорил, знаешь, как у старых маразматиков бывает? Зациклятся на чем-нибудь и все разговоры к этому сводят… Я сколько раз таких встречал. А ты?.. Говоришь ему про хлеб с колбасой, а он тебе в ответ: «Кстати, помнится мне…» – и расскажет такое, что к хлебу с колбасой никаким боком не приложишь. А ты стоишь, дурак дураком, и думаешь: при чем же тут хлеб с колбасой? Да ни при чем, конечно…
«viSitA intEriOra teRRae rectificanDO iNvEnies OcCuLtUm lapIdEm».
S, A, E, O, R, R, D, O, N, E, О, C, L, U, I, E.
Шестнадцать прописных и сорок строчных.
– Так о чем бишь я?.. Ах да. В личном деле нет подлинной истории Аугусто Айяччио, если можно так ее назвать. А история очень грустная и трогательная. Ей-богу. Очень грустная и трогательная история. Такую не всякий день услышишь… Это письмо отец написал неблагодарному скоту, а тот передал его мне. И вот, читая письмо…
Амальди поднял глаза от фотокопии.
– Да, я его читал, – подтвердил Фрезе. – В общем-то, понятно, почему этот гад так злобствует на папашу – ревнует. Старик больше думал про Айяччио, чем про него, родного сына. Один твой кровный сын, а другой найденыш, которого ты больше никогда не видал, но со временем создал себе идеальный образ и к тому же изводишься от чувства вины… Надо бы отнести его Айяччио, – заключил Фрезе с такой интонацией, как будто на этом намерен поставить точку.
«Так, теперь будет апофеоз», – подумал Амальди.
– Ну и что там за история? – спросил он вслух, в надежде, что помощник закруглится побыстрее.
Его нисколько не интересовала «грустная и трогательная» история, но, как ни странно, болтовня Фрезе помогала ему думать. Быть может, с прописных начинаются слова, которые надо сложить из строчных?
– История Айяччио? – переспросил Фрезе, изогнув бровь. – Подлинная история Айяччио? Ну так слушай. Где его нашел дворник? Известно где – в мусоре. А точнее? В коробке из-под обуви. Метет он, значит, двор на рассвете и вдруг слышит детский плач. Представь себе такую сцену. Остановился дворник и думает: «Не будь я с пьяных глаз, поклялся бы, что это ребенок плачет». Пожимает плечами, берется снова за метлу, за вилы, начинает разгребать кучу дерьма, что перед ним… И опять слышит плач. «Ей-богу, ребенок орет!» – думает дворник. Оглядывается – женщин с колясками пока не видать. А ребенок плачет. «Что за напасть?» – наверняка сказал дворник, а может, и чего покруче завернул. И вдруг видит коробку из-под обуви, а на коробке надпись «Магазин А. Айяччио. Шикарная обувь». Вот и снес он ту коробку монашкам, а те назвали найденыша Аугусто – так они расшифровали инициал – Айяччио, потому что имя это ему, считай, жизнь спасло. Ну разве не трогательно?
– Да уж. – (И здесь расшифровывать пришлось.)
И вдруг Амальди, как ужаленный, вскочил и распахнул окно, как будто из кабинета выкачали весь кислород. В мозгу снова зашевелилось неотступное желание сбежать, скрыться, вырвать с корнем все трогательные истории, которыми с такой жадностью питается мир, словно людям жизни нет без этой вязкой трясины сильных чувств, словно чувствами можно играть без всякого риска.