— Мама! Мама! Получилось! Смотри, я стою на голове!
Тонкий голосок Вольфа вернул меня на землю из бездны страданий и боли в моей пустой матке. Вон он, стоит на голове, кровь прилила к перевернутому личику, голый живот покраснел от холода, босые ножки задраны вверх, к свинцовым облакам. Он падает, вскакивает на ноги, заливаясь смехом, и дерзко смотрит на меня.
— Мама, ты видела? Мейрел, ты видела? Я тоже так могу!
Мейрел продолжает поиски ракушек для ожерелья, не обращая никакого внимания на братика. Поджав пальчики, она нерешительно заходит в неглубокую воду у берега, брюки засучены, тонкие ноги в гусиной коже.
— Мам, а Мейрел не смотрит!
Я сидела на джинсовой куртке. Обхватила руками колени и тихонько раскачивалась из стороны в сторону, чтобы хоть как-то унять ноющую боль в животе. Я смотрела на своих детей, как они бегали, бросаясь песком, останавливались то перед мертвой медузой, то перед красивой ракушкой.
Сегодня я вышла из дома в семь утра. Выбор был сделан. Я носила ребенка Геерта, но не могла воспитывать еще одного малыша одна. Меня тошнило от голода, но заставить себя поесть не получалось. В мыслях у меня были только дети, которым я уже дала жизнь. Их спутанные волосы, припухшие от сна глаза Вольфа, прильнувшая ко мне во сне Мейрел.
Геерт был бы в ярости. Конечно, он не был хорошим отцом, но любил своего сына и мою дочь и, наверное, любил бы и этого ребенка, хотя и не заботился бы о нем. Но ребенка не могло быть, надо понять это. Наши бесконечные разговоры неминуемо перейдут в безобразную ссору и взаимные упреки, в конце концов Геерт совершенно взорвется, и я должна буду утешать его.
Ребенка не должно быть. Моя ошибка, что так вышло, я должна пройти через боль прощания с ним. Нечего взваливать это на Геерта.
Решение правильное.
Я вспомнила женщину из Колумбии, которую однажды видела в программе «Жди меня». Как она расплакалась, увидев фотографию своей дочки, от которой ей пришлось отказаться, потому что у нее не было другого выхода. Как горевала о том, что лишила сестренки свою старшую дочь. Она могла только надеяться, что у ее младшенькой будет лучшая жизнь, и молилась каждый день о том, что эта девочка когда-нибудь ее разыщет. Прощание со своим ребенком, даже если еще не успела его узнать, — это самое страшное, что может пережить мать.
После того как все случилось, я пошла домой, приняла душ и забралась в постель. «Примите парацетамольчик — и под одеялко», — сказала мне гинеколог. Но пустой дом давил на меня. Младенческие фотографии Мейрел и Вольфа. Разбросанные по всему дому игрушки. Детские попки по телевизору. Сплошные немые упреки. Эта мать убила своего ребенка. И теперь она валяется в постели. Чувство вины съедало. Я должна была выйти из дома. Когда я чувствовала, что мир рушится, я всегда ехала к морю. К тому месту, где родилась, где начинались дюны. «Морской ветер выдувает из головы все заботы», — любил повторять мой отец.
Крышка почтового ящика хлопнула, и сегодняшняя почта плюхнулась на пол. Значит, уже больше одиннадцати, и я уже целых два часа сижу, уставившись на дождь. Пепельница полна окурков, кофе давно остыл.
Я с трудом поднялась и прошаркала к двери, где лежала влажная пачка конвертов. Два уведомления из налоговой инспекции, выписка из банковского счета, вызов к дантисту на очередной осмотр и открытка. Черно-белая фотография милых розовых детских ножек. Пяточки младенца, пахнущие ягнятами и детским кремом, которые мне хотелось гладить и целовать, по которым я теперь лью слезы. Какое циничное совпадение. Моя матка все еще гудела от боли.
«Больно не будет», — сказала врач. Могут быть слабые спазмы внизу живота, как при менструации, — не больше. Она ошибалась. Прошло уже пять дней, а я все еще не могла разогнуться от боли.
Я подняла открытку дрожащими руками и погладила кругленькие пальчики, нежные пяточки. Проглотив набегающие слезы, я перевернула открытку.
Мария!
Ты — гадина. Ты — потаскуха, убившая своего ребенка. Ты не стоишь ни своих детей, ни самой жизни. Я слежу за тобой уже много лет. Ты будешь наказана, шлюха поганая!
От меня не скроешься.
Я перечитала этот напечатанный на машинке текст три или четыре раза, пока до меня не дошел ее смысл. Потом отбросила открытку. «Какому идиоту придет в голову писать такое?» — подумала я и в ту же минуту поняла, кто это был. Только один человек мог ненавидеть меня так, чтобы называть гадиной и шлюхой, только он один знал об аборте. Это Геерт. Его ребенка я уничтожила. Я распахнула дверь, думая, что он стоит на пороге и злобно ухмыляется. Но кроме мяукающей кошки там никого не оказалось.
Вот черт! Совсем крыша поехала.
Я налила воды в кофеварку, насыпала в фильтр кофе; я так дрожала от злости, что даже перепачкала весь стол. Закурив, я уставилась на мутную коричневую жидкость, которая медленно капала в кофейник. Ну вот, дождалась. Сколько я с ним мучилась, пытаясь отвязаться от него, теперь он, конечно, будет меня преследовать. Я посмотрела на окна соседского дома. Я не была знакома со своими соседями, они всегда держали шторы закрытыми. Конечно, это он.
Угроза серьезная. Может, пойти с этим в полицию? Еще четыре дня назад он обозвал меня шлюхой. Я сказала ему, что сделала аборт, и он, ругаясь и бушуя, вылетел из двери. Он, конечно, ужасно разозлился. Что это, его месть? Мне не верилось. Если уж он кому и причинит зло, так это самому себе.
Но кто же, кроме него, знал об этом? У кого еще может быть причина так ненавидеть меня?
Я вспомнила о той ссоре, когда мы с детьми пришли домой, а он ждал нас на ступеньках. Я чувствовала себя слишком скверно, чтобы обсуждать с ним что-то, у меня не было сил выдумывать всякую чушь, объяснять ему, в чем дело. Я бухнула ему все как есть прямо на пороге, хотя заранее собиралась скрыть это от него.
Его лицо стало серым, как цемент. Он сразу подумал, что это был ребенок от кого-то другого. Когда я в конце концов убедила его, что никого другого не было, и до него дошло, что речь идет о его ребенке, он разозлился еще больше.
— Зачем ты это сделала? — орал он. — Какая разница, сколько у нас детей — двое или трое?
— Для тебя-то никакой, — визжала я в ответ, — а для меня — разница огромная! Я хочу жить своей жизнью. Меня засасывает твоя депрессия, я не справляюсь, а тут еще один ребенок — и все станет еще хуже. Ты что, не соображаешь?
Сварился кофе. Я налила себе большую кружку с надписью «Моему любимому футболисту» и отхлебнула глоток. Я не знала, что делать. Звонить в полицию? Да нет, это уж слишком. Сначала надо поговорить с Геертом. Прямо сегодня. Как бы он ни был обижен и зол, то, что он сделал, не лезет ни в какие рамки. Я была уверена — он жалеет об этом. Он написал эту открытку прошлой ночью, в дурном пьяном угаре, когда не мог уснуть.