— Ну, если бы у убийцы были личные мотивы, наследство там или страсть, вряд ли вы допустили бы, что мы можем знать нечто существенное. Кстати, насколько мне известно, среди наших знакомых нет и маньяков.
Вид этой парочки раздражал Питта: стоят, прижавшись друг к другу, обе ощетинились. С другой стороны, он понимал, что эти две женщины один раз пострадали и теперь защищаются, опасаясь, что им опять причинят вред.
— Но если предположить, что есть те, кто не любил мистера Этериджа по политическим мотивам? — продолжал инспектор.
— Не любил — это слишком мягко сказано, мистер Питт, — с горечью усмехнулась Флоренс. — Я его ненавидела. — Ее рука, обнимавшая Африку, напряглась. — Осмелюсь предположить, что были и другие, кто ненавидел его не меньше, но я не знаю таких, а если бы и знала, то вам бы о них не рассказала.
— О людях, чья ненависть могла бы подвигнуть их на жестокое насилие, миссис Айвори?
— Я же сказала вам, я ничего о них не знаю. Когда люди, облеченные властью, довольны собой, когда у них есть тепло, еда, безопасность, социальный статус, семья и положение, позволяющее способствовать тому, чтобы все оставалось так, как есть, никакие их заверения и обещания не принесут добра. Они не могут, да и не хотят верить в то, что другие люди страдают от несправедливости, что многое надо менять. А если перемены подразумевают изменение порядка, который удовлетворяет их во всех отношениях, то они им совсем не нужны.
Питт увидел, как при этих страстных словах ее лицо оживилось, и понял, что это не просто ответ на его вопрос, а твердое убеждение, выстраданное долгими годами, прочно обосновавшееся у нее в сознании и ждущее подходящего момента, чтобы вырваться наружу.
Придется ему попридержать свои эмоции. Сейчас не время высказывать собственные мысли, обсуждать несправедливости, которые разжигают его собственный гнев. Не время сейчас и для философствования. Он здесь для того, чтобы выяснить, могла ли эта женщина отказаться от аргументированных доводов, воззваний и подчинения закону, который удерживает общество от варварства; могла ли она поставить собственное понимание справедливости выше нравственности и перерезать горло двум мужчинам.
— Из ваших слов, миссис Айвори, следует, что довольные жизнью не стремятся к переменам, а недовольные ратуют за изменения к лучшему или просто за то, чтобы получить доступ к власти и всяческим вознаграждениям.
На ее лице опять отразился гнев, и на этот раз он был направлен на инспектора.
— На мгновение, мистер Питт, мне показалось, что вы наделены воображением и даже умением сострадать. Сейчас же я вижу, что вы в той же мере самодовольны, бесчувственны и боитесь лишиться своего жалкого места в обществе, что и большинство подобных вам!
— А кто они, подобные мне? — глухо спросил Томас.
— Люди, обладающие властью, мистер Питт! — Флоренс едва ли не выплюнула эти слова. — Мужчины, от них все беды! Когда женщина появляется на свет, она неизбежно получает имя своего отца, его общественное положение. Он решает, где и как ей жить. В семье его слово — закон, он решает, получит она образование или нет, чем она будет заниматься, за кого и когда выйдет замуж и выйдет ли вообще. А потом наши мужья решают за нас, что нам говорить, делать и даже думать! Они решают, какой веры нам придерживаться, с кем из подруг нам можно встречаться, а с кем нельзя, что будет дальше с нашими детьми. И мы вынуждены подчиняться им, что бы мы ни думали на самом деле; делать вид, будто они умнее нас, проницательнее, мудрее, будто они обладают большим воображением, причем мы вынуждены так поступать, даже если они неисправимо глупы! — Она тяжело дышала, ее трясло. — Мужчины придумывают законы, а потом проводят их в жизнь; в полиции работают мужчины; судьи — сплошь мужчины! Куда ни кинь взгляд — везде мужчины, они диктуют нам каждый шаг! У меня нет возможности обратиться за помощью к женщине, которая поняла бы, что на самом деле я чувствую! А известно ли вам, мистер Питт, что всего четыре года назад был отменен закон, определявший меня как имущество моего мужа? Женщина была вещью, предметом, принадлежащим ему наравне с другим домашним имуществом — стулом, столом или кипой льна. Потом закон — закон мужчин — признал, что я на самом деле личность, человек, ни от кого не зависящий, с собственной душой и мозгами. Когда ранят меня, кровью истекает не мой муж, не так ли!
Томас об этом не знал. Женщины в его собственной семье были настолько независимы, что ему даже в голову не приходило усомниться в законности такого положения вещей. Да, он знал, что замужние женщины получили право сохранять свою собственность и распоряжаться ею всего шесть лет назад; по сути, в восемьдесят первом году, когда он познакомился с Шарлоттой, по закону он становился владельцем ее денег и даже ее одежды. Томас не задумывался об этом, пока кто-то не съязвил, что он стал богатым человеком.
— И вы считаете, что от ходатайств и заявлений нет никакой пользы? — задал абсолютно глупый вопрос Питт, злясь на себя за то, что вынужден лицемерить, хотя отлично понимает ее и даже сочувствует ее взглядам. Он вырос в семье слуг, работавших в загородном поместье; он знал, что такое повиновение и право собственности.
Поэтому ее отвращение больно кольнуло его.
— Вы, мистер Питт, либо глупец, либо нарочно показываете мне свое превосходство, что я считаю низким и бессмысленным. Если вы хотите заставить меня сказать, что в некоторых случаях насилие — единственное средство, оставшееся у тех, кто страдает от вопиющей несправедливости, тогда считайте, что я это сказала. — Она устремила на него негодующий взгляд, как бы призывая его сделать следующий, неизбежный выпад.
— Я не глупец, миссис Айвори, — спокойно проговорил Питт, твердо встречая ее взгляд. — И вас я глупой не считаю. С чем бы вы ни обращались к мистеру Этериджу, все это не ставило перед ним цель изменить общественный порядок и дать женщинам то равенство, которого они были лишены все две тысячи лет. Пусть вы и чрезвычайно амбициозны, но вы все равно начали бы с чего-то более конкретного и, я думаю, более личного. Так в чем было дело?
Ярость снова угасла, и снова мгновенно, как некая сила, которая выработала весь запас энергии и оставила после себя лишь боль. Флоренс села на деревянный диванчик со стеганым сиденьем и устремила взгляд не на инспектора, а в сад.
— Вероятно, если я вам не расскажу, вы начнете копать в другом месте, причем без всякой осторожности. Пятнадцать лет назад я вышла замуж за Уильяма Айвори. Моя собственность была не столь уж велика, но ее с лихвой хватило бы на вполне комфортное существование. Естественно, в день свадьбы она перешла к нему. И с тех пор я ее не видела.
Ее руки неподвижно лежали на коленях, в пальцах она держала носовой платок, который достала из кармана, но не теребила его. Только побелевшие костяшки свидетельствовали о том, что вся она напряжена.
— Но причина моего возмущения не в этом, хотя подобную практику я считаю чудовищной. Это был узаконенный способ, позволяющий мужчинам красть деньги жены и делать с ними что угодно под тем предлогом, что женщины не отличаются большим умом и слишком плохо разбираются в финансах, чтобы управлять ими самим. Мы вынуждены наблюдать, как наши мужья транжирят наши деньги, и молчать, даже если у нас в сотни раз больше здравого смысла! А если мы и не знаем, как управлять делами, то чья это вина? Кто запрещает нам изучать более серьезные предметы, чем те, что включены в наше образование?