Я хочу, чтобы на моей улице тоже был праздник, я выхожу из машины Эрика и ищу телефонную будку.
В аду, в угнанной машине, среди красных фонарей.
Я сижу на капоте его новенькой «Гранады-2000» цвета морской волны и жду.
Он идет через пустую стоянку, в замшевой куртке в разгар лета, его светлые, мокрые от дождя волосы прилипли к черепу, усы поникли, он видит меня, узнает машину, свою машину, пускается бегом, зверея от злости, как я и предполагал, и тут до меня доходит, как далеко я зашел, а ведь сейчас – пять часов вечера, понедельник, 6 июня 1977 года, только сейчас до меня доходит, но назад дороги нет.
Я – здесь.
– Ах ты, сволочь! – кричит он. – Это моя, бля, тачка. Как ты… Что за…
Он сталкивает меня с капота на асфальт, бросается на меня, мы катимся по лужам, он бьет меня по виску.
Но это – все, что ему причитается.
Я даю сдачи, раз, два, он оказывается подо мной, его щека прижата к асфальту:
– Где она, Эрик?
Он пытается сбросить меня, потом пытается что-то сказать; кровь с его губ сочится на землю. Я поднимаю его за то жалкое дерьмо, которое он считает своими волосами:
– Где она, мать твою?
– А я, бля, откуда знаю, падла ты гнойная. Она же – твоя баба…
Я впечатываю его череп в асфальт, снова оттаскиваю, его взгляд плавает, и я говорю себе: перестань, перестань, так больше нельзя, так больше нельзя, так больше нельзя, иначе ты его убьешь, иначе ты его убьешь, иначе ты его убьешь, у него идет кровь, и тогда мне – …здец, я сжимаю его морду в руках до тех пор, пока он не наводит фокус, и говорю:
– Эрик, не заставляй меня сделать это еще раз.
Он кивает, но я не знаю, что это значит.
– Эрик, я знаю, что ты был ее сутенером.
Он все еще кивает, но это может значить все, что угодно.
– Эрик, эй.
Я хлещу его по жирным розовым щекам, по капиллярам, лопнувшим от повышенного давления, по застрявшим между ними крупицам гравия.
– Эрик…
Он приходит в себя, кивки замедляются.
– Эрик, я знаю про твои дела. Просто скажи мне, где она, и все кончится.
Он смотрит на меня, белки его глаз – в красных никотиновых прожилках, из-за расширенных зрачков не видно синевы. Он говорит, пуская слюни:
– Я был ее сутенером, но это было давно. Она сама просила…
Мои кулаки сжимаются, он вздрагивает, но я спохватываюсь:
– Эрик, правду…
У него текут слезы.
– Это правда.
Я поднимаю его, мы шатаемся, как пара пьяниц на дискотеке.
Я прислоняю его к капоту «Гранады-2000» цвета морской волны.
– Так где она?
– Я не знаю. Я ее уже больше полугода не видел. Я отряхиваю его куртку от гравия и обрывков бумаги.
– Эрик, ты врешь. А врать ты не умеешь.
Он тяжело дышит, обливаясь потом в своей дурацкой замшевой куртке.
Я говорю ему:
– Ее в пятницу вечером замели.
Он сглатывает, его трясет.
– Здесь, в Мэннингеме.
– Я знаю.
– Я знаю, что ты знаешь, падла. Потому что она тебе звонила, так ведь? Хотела встретиться.
Он качает головой.
– Чего она хотела?
Я снимаю кусочек дерьма с его воротника и жду.
Он закрывает глаза, кивает:
– Денег, она хотела денег.
– Дальше?
– Сказала, что у нее кое-что есть, какая-то информация.
– Какая?
– Она тебе не говорила?
– Эрик…
– Об ограблениях. Больше она ничего не сказала, ей было неудобно говорить по телефону.
Я глажу его по щеке:
– И что, ты устроил эту встречу?
Он качает головой.
– Вместо этого ты послал фургон, да?
Он качает головой еще быстрее.
– И они ее взяли, так ведь?
Быстрее.
– Ты просто хотел ее как следует проучить, да?
Из стороны в сторону, быстрее.
– А она, значит, попросила их позвонить тебе?
Быстрее.
– Они и позвонили, так ведь?
Еще быстрее.
– Ты мог бы их отозвать, правда?
Его трясет.
– Мог бы сказать им, чтобы они ее отпустили?
Я хватаю эту проклятую жирную морду и кричу:
– Так какого же хера ты этого не сделал, а? Ты, бля,…баный-пере…баный кусок дерьма!
Его глаза, его слабые слезящиеся глаза застывают:
– Она твоя. Ты ее забрал.
Он – в моих руках, он – мой, и я могу убить его, могу мочить его башку об асфальт до тех пор, пока она не расколется, закинуть его в багажник его новенькой «гранады» и бросить ее где-нибудь за городом, или столкнуть ее в карьер, или в озеро, или с обрыва в море.
Но я этого не делаю.
Я сталкиваю жирного мудака с капота машины и сажусь в нее.
А он стоит – прямо перед своей новенькой «Гра-надой-2000» цвета морской волны, пялится в лобовое стекло на меня, сидящего за рулем, за его рулем.
Я завожу мотор, его мотор, думаю: только дернись – и я закатаю тебя в асфальт твоей же собственной тачкой.
Он отходит в сторону, шевеля губами, как в замедленной съемке, его рот – черная дыра угроз и обещаний, похвал и проклятий.
Педаль в пол.
Я уезжаю прочь.
В аду, в угнанной машине, среди красных фонарей, в потерянном мире.
Прочь из Брэдфорда, шоссе А650 – Уэйкфилд-роуд, Тонг-стрит, Брэдфорд-роуд, Кинг-стрит, пересекающая шоссе М62 и Ml, – прямо в Уэйкфилд, поворот на Донкастер-роуд – в одно-единственное место, в последнее оставшееся у меня место:
Кафе и мотель «Редбек».
Я сижу на очередной одинокой стоянке, передо мной поле Хит Коммон, три черных, не зажженных костра на фоне чистого вечернего неба, в ожидании своих ведьм.
Я достаю из кармана ключи.
Вот я и на месте – в комнате номер 27.
В аду, в угнанной машине, среди красных фонарей, в мире, таком же потерянном, как мы сами.
Мне приснилось, что я сижу на диване в какой-то комнате. Хороший диван, трехместный. Приятная комната, розовая такая.
Но я не сплю, я бодрствую.
В аду.