Телефонный звонок.
Я знал, что это – Билл. И я знал, что ему от меня нужно.
Я потянулся через коричневую подушку, старые желтые романы, россыпь серого пепла, снял трубку и сказал:
– Резиденция Уайтхедов.
– Произошел еще один случай. Ты нужен мне здесь. Я положил трубку и рухнул в мелкую канаву, которую сам себе вырыл в простынях и одеялах.
Я уставился на потолок, на парчовый абажур, на облезшую краску и трещины, напоминающие сплетение вен.
Я думал о ней, я думал о нем, колокольня церкви Св. Анны возвещала рассвет.
Телефон зазвонил снова, но я уже закрыл глаза.
Я проснулся в поту, словно насильник, после снов, в которых сам себе не мог признаться. Деревья за окном висели в раскаленном воздухе, раскачиваясь, как плакучие ивы, черная река, похожая на лаковую шкатулку, луна и звезды, вырезанные из гардин, заглядывали сверху в мое темное сердце:
Мальчик, забытый всем миром.
Я подтащил свою старую сумку по вытертому ковру к комоду, замер на секунду перед зеркалом, набитый жалкими костями потрепанный костюм, в котором я спал, в котором меня посещали сновидения, в котором я прятал свою шкуру.
Люблю, люблю, люблю.
Я сел перед комодом на табуретку, которую смастерил своими руками в студенческие годы, приложился к виски и стал размышлять о Диккенсе и его Эдвине, [5] обо мне, о моем и обо всем твоем:
Эдди, Эдди, Эдди.
Я подпевал:
«Однажды мой принц придет ко мне», или, кажется, это было «Если б знала я, что ты придешь, пирог бы испекла»?
Ложь, которую мы произносим вслух, и ложь, которая остается недосказанной:
Кэрол, Кэрол, Кэрол.
Какой замечательный человек:
Надрочившись вдоволь, лежа на спине на полу ванной, пытаясь дотянуться до туалетной бумаги.
Я стер сперму с живота и смял бумагу в комок, пытаясь выкинуть их из головы.
Искушения Святого Джека.
Опять этот сон.
Опять мертвая женщина.
Опять вердикт и приговор.
Опять, все начинается опять.
Я проснулся, стоя на коленях на полу возле кровати, с руками, сложенными в благодарственной молитве Спасителю за то, что я – не убийца из собственных снов, за то, что он жил и простил меня, за то, что ее убил кто-то другой.
На двери загремела крышка почтового ящика.
Детские голоса запели в щель:
Джека объелся крэка, Джекоман – наркоман, иди в жопу, Джек Говноед.
Я не мог понять, утро это было или день, может быть, это была просто кучка школьников, прогуливающих уроки, которых принесло сюда, чтобы вынуть из меня мои нервы и выбросить их на солнцепек, на съедение муравьям.
Я лег на другой бок, вернулся к «Эдвину Друду» и стал ждать, пока кто-нибудь не придет и не заберет меня отсюда.
Снова зазвонил телефон.
Пока кто-нибудь не спасет мою душу.
– У тебя все нормально? Ты знаешь, сколько сейчас времени?
Времени? Я не знал даже, какой, бля, сейчас год, но кивнул и сказал:
– Я просто никак не мог проснуться.
– Все с тобой ясно. Ну, главное, что ты здесь. Спасибо, что сделал одолжение.
Можно было подумать, что за время отсутствия я успел соскучиться по суете нашей редакции, по ее звукам и запахам, но я ненавидел их, они вызывали у меня панику. Ужас и ненависть сродни тем, которые вызывали у меня классы и коридоры нашей школы, их звуки и запахи.
Меня трясло.
– Давно в запое?
– Да уже лет сорок. Билл Хадден улыбнулся.
Он знал, что я ему должен, знал, что пришел час расплаты. Я сидел, разглядывая свои руки, и никак не мог понять почему.
Цену, которую мы платим, долги, в которые мы влезаем.
И все в рассрочку.
– Когда ее нашли? – спросил я, поднимая глаза.
– Вчера утром.
– Значит, я пропустил пресс-конференцию?
Билл улыбнулся:
– Как же, размечтался.
Я вздохнул.
– Вчера вечером полиция сделала заявление, но конференцию отложили до одиннадцати утра.
Я взглянул на часы.
Они остановились.
– Сколько времени?
– Десять, – ухмыльнулся он.
Я взял такси у здания редакции «Йоркшир пост», поехал на Киркгейтский рынок и сел у его ограды в компании таких же ангелочков, греясь в лучах низкого утреннего солнца и пытаясь разобраться в ситуации. Но от ширинки моих штанов воняло, мой воротник был усыпан перхотью, и я никак не мог избавиться от навязчивого мотива «Маленького барабанщика». Вокруг были бары, которые открывались не раньше чем через час, и из глаз моих лились слезы, кошмарные слезы, которые не кончались целых пятнадцать минут.
– Смотри, какие люди, мать твою.
Сержант Уилсон сидел за столом и осматривал меня с головы до ног.
– Сэмюэл, – кивнул я.
– Сколько лет, сколько зим, – присвистнул он.
– Не так много, как хотелось бы.
Он засмеялся.
– Ты на пресс-конференцию?
– Нет, я тут для укрепления здоровья и повышения тонуса.
– Джек Уайтхед? Для укрепления здоровья? Да никогда, – он указал мне наверх. – Дорогу ты и сам знаешь.
– К сожалению, да.
Народу было меньше, чем я ожидал, и я не узнал никого из присутствующих.
Я закурил и сел в последнем ряду.
Передняя часть зала была заставлена стульями. Женщина в полицейской форме расставляла стаканы с водой. Интересно, дала бы она мне или нет? Я знал, что нет.
Зал начал заполняться мужчинами, похожими на футболистов, вошли две женщины, и мне на секунду показалось, что одна из них – Кэтрин, но она обернулась, и я понял, что обознался.
Я закурил вторую сигарету.
Дверь открылась, в зал вошли полицейские: мокрые костюмы и галстуки, красные шеи и невыспавшиеся лица.
В помещении неожиданно стало тесно, стало не хватать воздуха.
Был понедельник, тридцатое мая тысяча девятьсот семьдесят седьмого года.
Я вернулся.
Спасибо, Джек.
Джордж Олдман, сидевший в центре стола, заговорил: