– Кто сказал, что ветка заброшенная?! А?
– Да-а… а я и не знал! Во дела!
– Завод снова в действии?
– Выходит, так!
– Ну и хорошо!
А потом мы песню загорланили:
Через две, через две зимы,
Через две, через две весны-ы
Отслужу, отслужу, как надо, и вернусь!
Мы специально строевую орали, под нее шагалось легче. А если по правде, это была единственная песня, которую мы знали оба.
Луна, уплывая все выше в космос, приобретала свой естественный лимонный, а потом сырный цвет, высыпали звезды, словно молодежь на ночную тусовку, по бокам узкоколейки чернел лес, один раз из середины елок выскочил заяц и тут же повернул обратно, испугавшись, наверное, нашего нестройного пения. И мне было так хорошо, как никогда раньше, понимаете, да?
По шпалам, по шпалам,
Вдоль рельсов, вдоль рельсов
Любовь нас настигла,
Ни больше, ни меньше.
И стрелы амура
Летели из леса,
И в небе кривлялась
Луна в роли беса…
Это я записала уже дома. Жаль, что только меня она, любовь ета, настигла, как внезапно появившийся поезд. Амур попал только в мое сердце. Когда целился в Захара – промахнулся. И это было жестоко, понимаете, да? Мне теперь одной мучиться. Просто жесть.
Наконец-то знакомое местечко! Охраняемый переезд.
Отсюда до города рукой подать. И это было здорово, потому что я выдохлась, и еще жутко хотелось спать. А еще жутчее – есть. Что такое пять морковинок? Я не только не коза, но и не заяц.
– Захарыч, ты есть хочешь? – спросила я.
– Что за вопрос? Скоро подорожник лопать начну.
– Потерпи, заяц-козел, скоро дома будем.
– Терплю. Ты же не взяла ничего. Могла бы додуматься, все-таки девушка.
На переезде стоял вечный малюсенький домик, напоминающий дом господина Тыквы из сказки про Чиполлино. В нем сейчас, наверное, спал сторож, и шлагбаум, как шея жирафа, был направлен в небо, прямо в бесовскую луну.
– Упс! – сказал Захар и хлопнул себя по лбу. – Ох, я и тупой! – он еще раз хлопнул. – Ведь если тут охраняемый переезд, а я про него знал, значит, только тупые думают, что ветка заброшена. Ох, мы и тупые!
– А ведь точно! А между прочим, мы на дачу ездим именно по этой дороге.
– А ты вообще не знала про железку.
– Не знала. Нет, то, что она здесь проходит, знала, конечно. Но то, что она недалеко от дач, – нет.
– Ну, вот узнала. Не жалеешь?
– Ни капли, Захарыч! Мне даже луна понравилась.
– Ну! Луна вааще! Слышь, так жрать хочется!
Я только молча вздохнула.
– Надо было взять бутербродов. И ты тоже не догадалась, а еще девушка называешься, хозяйка.
– Не думала, что поход затянется. А то почистила бы для тебя морковки. Ничего, дома тебя накормят.
– Я что, верблюд, морковку жрать?
Ну вот. Я не только не коза и не заяц, но и не верблюд, оказывается.
Отсюда начинались городские фонари. Луна, конечно, неплохое светило, и светила она в полный феерический накал, но фонари были совсем не лишними в темную августовскую ночь.
Рядом с домиком, с другой его стороны, прямо под фонарем, лежала верблюдица и задумчиво жевала жвачку. А может, это не верблюдица была, а верблюд, но кому охота разбираться?
– Что это? – удивленно спросила я Захара, – слушай, я, кажется, совсем с катушек слетела. Я вижу… Слушай, ты почему верблюда вспомнил? Я его вижу!
– Кого, Покровская?
– Верблюда же! Мы вообще случайно не в Казахстане? А может, я вообще уже сплю и вижу сон? Захарыч, меня ущипни.
– Точно! Я тоже сон вижу. Во елки! Реально верблюд. Откуда? Не, Казахстан от нас далеко, Китай ближе.
– Я знала, что тут лошади живут. Вон их загон. Спят. Ну, помнишь, они на площади работают?
– А… Помню.
– А теперь верблюд…
Каждый выходной лошадки рысью бежали в город. Верхом на них сидели девчонки лет пятнадцати. На площади Макарова лошадки степенно катали малышей. Наездницы шли рядом, держа в руках поводья. Счастливые сияющие детишки проезжали по площади круг или два и валились в руки родителей. Я однажды разговорилась с одной девчонкой-наездницей, мне показалось, что ее белая лошадь прихрамывает, и я ей об этом сказала. Мне сильно не понравилось, что они заставляют работать больную лошадь. Дело было зимой, и шапка у девчонки была чудная – сзади болтался пук вязанных «сосулек».
– Это у Авроры походка такая, – объяснила девчонка, погладив лошадь по морде. Аврора стояла смирно и белесыми ресницами смахивала снежинки. Ресницы были длинные, почти как у Кислицина.
Тогда я из любопытства спросила, много ли они зарабатывают прокатом лошадок.
Девчонка поправила смешную шапку и ответила, что заработка хватает только на прокорм лошадям. И правда, за прокат они брали совсем небольшие деньги.
– Теперь на верблюдах будут катать.
– На верблюде. Где ты видишь второго? – спросила я. – Может, покатаемся бесплатно?
Мы подошли к верблюду. Он спокойно лежал и жевал.
– Он привязан, Захар…
– Понятно, привязан. Если бы не привязь, ушел бы к себе в пустыню. Слышь, наверное, ему несладко в краю лесов.
– Ага, верблюжьей колючки нет, любимого тортика.
– Пусть елками питается, та же колючка.
Верблюд позволил погладить себя. У него была спутанная, но мягкая шерсть в колючках и колтунах.
– Верблюжье одеяло…
Я попробовала залезть между горбов, а верблюд вдруг решил, что уже достаточно полежал и что надо уже подняться, а я не успела еще устроиться между его мягких холмов и стала боком сползать на землю.
– Ой-ой, эй-эй, как тебя, стой!
Я валялась на земле вверх тормашками, а рядом хохотал Захар.
– Вовремя ты свалилась! Если бы он встал, сама спуститься бы ты не смогла.
– Правда, что ли?
– Мне мать рассказывала. В Египте садишься на верблюда бесплатно, а чтобы слезть – плати. Только тогда бедуины помогут слезть. Реально.
– А если не заплатишь?
– Всю жизнь будешь на верблюде ездить.
– Так это ж хорошо!
Посмеялись. Захар подал руку и помог мне подняться.
Через час я была дома, чем несказанно удивила родителей. Они уже спали, когда я ввалилась в квартиру, открыв дверь своим ключом. Я старалась раздеваться как можно тише, но мама все равно услышала.