«А меня эти метафизические планы. Борхес тоже увлекается связью памяти и жизни, но у вас это получается как-то чувственней, а он, пожалуй, аскетичен».
Обычно Уотербери не любит, когда его с кем-то сравнивают, но сейчас обрадован: «Значит, вы двое много читаете?»
«Что до меня, то так, немного. Очень трудно выкроить время. Но вот Тереза – да. – Он взмахнул рукой, как будто отмахнулся от комара. – Она увлекается искусством».
«Люди, которые могут написать роман, поражают меня, – говорит она. – Это нужно вообразить целый мир. Для меня это что-то абсолютно невероятное».
«Нет, сеньора Кастекс. Нельзя перестать воображать мир».
Дон Карло рассмеялся, и в этот момент появляется Нестор с теплой махровой салфеткой и полотенцем, за ним следует горничная с серебряным кофейным сервизом. Дон Карло велел Нестору взять у Уотербери мокрый и порванный пиджак, и тот возвращается со свежей водолазкой, на которой этикетка знаменитой фирмы. Уотербери надевает ее в курительной и снова принимается за кофе. Некоторое время они беседуют, тон задает дон Карло, его жена иногда добавляет свое мнение. Во время возникшей в разговоре короткой паузы она спрашивает: «А что вы делаете в Буэнос-Айресе? Пишете новую книгу?»
«Да. Собираю материалы».
«Вы можете поделиться, о чем эта книга?»
Уотербери предпочел бы промолчать. Даже тогда имя Пелегрини временами мелькало в газетах в связи с контрабандой и отмыванием денег, и Уотербери не хотелось бы показывать интерес к подобным вещам. «Это будет своего рода триллер, дело происходит здесь, в Буэнос-Айресе. Что-нибудь более кассовое».
«Естественно, Роберт. Даже художникам нужно кушать!»
Затем, как в театре, входит дворецкий с блюдом маленьких пирожных, они принимаются за них, продолжая говорить о литературе и искусстве. Тереза Кастекс начинает рассказывать о том, как в Буэнос-Айресе был Роден, в это время звонок мобильного телефона отвлекает дона Карло, он извиняется и выходит в соседнюю комнату. Из-под дверей, как струйка дыма, просачиваются звуки раздраженного разговора, и Уотербери разбирает слова «Групо АмиБанк», сдобренные грубыми hijos de puta. Когда дон Карло возвращается, у него совсем другое настроение. Его любезности теперь походят на корку, плавающую на поверхности разлившейся лавы, и Уотербери понимает, что пора уходить.
«Но минуточку, – произносит дон Карло, выжимая из себя последнюю долю добродушия. – У вас же порван пиджак. Почему бы вам не пойти с Терезой, и она поможет вам купить новый. Нет-нет, amigo… – Уотербери чувствует, как рука дона Карло ложится ему на плечо, чувствует ту же силу его покоряющей улыбки. – Я настаиваю».
Фабиан глянул на свой почти не тронутый бифштекс – он так торопился рассказывать, что забыл о нем.
– Подумать только! Я себе говорю и говорю, а этот бедный Uruguayo стынет и стынет. – (Фортунато интуитивно почувствовал предназначенный ему намек.) – Мы же не допустим, чтобы он пропал? – Молодой детектив с нарочитым усердием принялся резать и поглощать мясо, прекрасно зная, что компаньоны не сводят с него глаз. – Лучо! Еще пива!
Афина вдруг встала.
– Не рассказывайте, пока я не вернусь, – попросила она.
Фортунато проводил ее взглядом до туалета и закурил. Фабиан продолжал есть, словно за столом с ним больше никого не было.
– В чем дело, Фабиан? Почему ты не рассказал этого раньше?
Молодой человек показал жестом, что у него полный рот. Прожевав, сказал:
– Я до последнего момента проверял информацию. В таком деле нельзя спешить, пока не будешь уверен, что все правильно. К тому же вы сами сказали, что мне нечего соваться в это дело. – Он отрезал кусочек мяса и сунул в рот.
Фортунато сидел со своей cara de gil, тупой, ничего не выражающей полицейской маской на лице, на нем не отразилось никакого чувства. Фабиан тоже сохранял на лице свою привычную маску. Тот факт, что Фабиан рассказывает все это после того, как признательные показания Богусо поставили в этом деле бесповоротную точку, означал, что за ним стоят очень немаленькие люди. Фортунато постарался заговорить, как можно меньше выдавая свое беспокойство:
– Но все-таки, Фабиан, при всем моем уважении к твоим литературным талантам, нельзя ли опустить все подробности и перейти к окончанию твоей истории. У тебя есть доказательства, что это сделал кто-то другой, а не Богусо?
Фабиан не желал, чтобы его подгоняли:
– Мы поговорим о Богусо, когда до этого дойдет сценарий. Мой двоюродный брат в Лос-Анджелесе…
Фортунато оборвал его тоном, каким старший офицер обращается к младшему по званию:
– Хватит. Ты мне уже надоел со своим двоюродным братом. Я хочу от тебя…
– Вы хотите правды! Я знаю! – Он пожал плечами и откусил еще кусок мяса. – Но неужто вы и в самом деле этого хотите, комисо? Ведь правда – такая жестокая штука. Она, как Кинг-Конг, не замечает, кого давит. Ложь, с другой стороны… – Он насмешливо посмотрел на него. – А ведь ложь – вещь более гуманная.
Фортунато был совершенно ошарашен, как будто в живот ему ударило чугунное ядро. Фабиан что-то знал, и чувство страха, зародившееся в отеле «Шератон», все это время с каждым упоминанием имени Пелегрини усиливалось. К страху примешивалось что-то не менее неприятное: Фабиан мог отвечать ему, по собственному разумению выбирая для этого момент, а мог и вовсе не отвечать, потому что за эти два часа превратился из подчиненного в вышестоящего, в члена круга, куда Фортунато нет доступа, а он, Фортунато, оказался всего лишь одиноким старым вдовцом, который живет в жалком домишке на окраине и бредет своей дорогой к бесславной отставке. И это он, с оглядкой поднимавшийся по лестнице полицейской карьеры в Буэнос-Айресе и ни разу не вызвавший к себе и тени подозрения. Он, который удостоился публичной благодарности от мэра и заслужил уважение Шефа и всех других, кому принес пользу за тридцать лет безупречной службы. И вот теперь им командует простой инспекторишка!
Ему захотелось просто уничтожить Фабиана, и в голове его мелькнуло видение, как Фабиан, трепеща, словно хлопающая крыльями птица, валится на пол.
Словно угадав его мысль, Фабиан вытер рот салфеткой и, посмотрев за спину Фортунато, быстро произнес:
– Сидите тихо, комисо, и ураган промчится мимо. – И уже другим тоном: – А вот и она!
Афина села и отпила воды:
– О'кей. Я готова к следующему выпуску вашей… – она помахала в воздухе рукой, – ну, что бы это ни было.
– Очень хорошо, доктор. Но прежде, чем я перейду к следующей части, – что вы знаете о Карло Пелегрини?
– Только то, что пишут в газетах.
– А, в газетах! – Инспектор как бы за поддержкой повернулся к Фортунато. – Звонят на весь мир, что у Пелегрини частная почтовая служба и доля в собственности на таможенные склады. Сколько же злобы у этих журналистов, правда? Утверждают, что он содержит целую армию частных охранников и оперативников, целые две тысячи вооруженных людей. По этой причине журналисты вроде Рикардо Беренски любят говорить о «государстве в государстве». На прошлой неделе «Пахина-двенадцать» так и написала в заголовке. – Он обратился к Афине: – А этот Беренски хуже всех, ведь верно? Чего стоят одни только его инсинуации об отмывании денег или вот еще его разоблачения попыток дона Карло присвоить национальную почту? Я бы на месте Беренски постарался какое-то время посидеть в кустах. Он слишком много пишет о своей эмиграции во время диктатуры – парни, что работают на Карло Пелегрини, как раз те самые, от которых он тогда спасался. Рауль Уайна Гомес, его еще зовут Перуанец, был в Аргентинском антикоммунистическом альянсе, который перебил более трехсот человек, прежде чем в семьдесят шестом году власть взяли военные. Его амнистировали в восемьдесят девятом году. Уго Гонзалес, по прозвищу Тигр, уличен правозащитниками в двадцати шести случаях пыток во время его военной службы в Школе механики, а еще в похищении детей, вымогательстве, грабежах и изнасилованиях. Помилован в девяносто втором году по закону о хорошем поведении. Абимаель Занте – да вы его помните, комисо, он был одно время у вас в какой-то группе из бригады в Кильмесе.