— Поверь?! Ты мне это уже говорил!

Упрек больно задел Сантомассимо. Кей вырывалась, но он продолжал удерживать ее.

— Я люблю тебя, Кей. Больше всех на свете! Поверь мне, все закончилось!

— Ты плачешь, Великий Святой! — торжествующе выкрикнула она. — Полицейские не должны плакать во время финального объятия.

— Это жизнь, Кей. Это не кино.

Она попыталась улыбнуться, но вдруг разрыдалась и приникла к его груди.

Он целовал ее лицо, волосы, шею, по его щекам тоже текли слезы.

— Тихо, тихо, успокойся, — уговаривал он.

— Это было как наваждение… Я видела… Это как сон… Я была Хичкоком… Это был «Диверсант»… И я была приговорена… смотреть, участвовать, снимать его…

— Я знаю, родная, знаю…

Никого не стесняясь, Кей рыдала в голос.

— Господи! — выкрикнула она. — Я была в аду…

Сантомассимо укачивал ее и повторял:

— Все позади. Все позади…

— Спаси меня, спаси, — всхлипывая, с трудом выговорила она. — Скажи мне, что все хорошо… Все хорошо…

— Все хорошо, Кей. Все закончилось. Все хорошо.

Детективы молча смотрели на них. Кей и Сантомассимо казалось, что они простояли так целую вечность, — прежде чем начали спускаться по длинной лестнице, протянувшейся внутри Статуи Свободы. Но и оказавшись внизу, они по-прежнему продолжали ощущать над собой властную силу хичкоковских кошмаров.

20

Щелчок…

Голос изменился… Он уже не был напряженным, стал более мелодичным и даже приятным…

— Я вспоминаю одно Рождество в Небраске — мне тогда, кажется, было лет семь, — снегу намело в тот год высотой в одиннадцать футов. Соседей не было видно из-за сугробов, наши окна завалило снегом. Я вышел на улицу. Вокруг была такая сияющая белизна, как в первый день Творения.

Я шел по дороге, потому что тротуары еще не успели расчистить, и чувствовал себя чистым, как окружавший меня снег. Никто не ругался и не надрывал мне душу тем, что я не такой, как все. Не знаю, как объяснить, но в тот момент даже Небраска казалась мне раем.

Куда я шел? И что собирался сделать? Я расскажу вам, потому что это был поворотный момент моей жизни.

Я шел в магазин Гринбаума. Мои родители не смогли придумать, что подарить мне на Рождество. Они вручили мне конверт с пятидолларовой банкнотой и сказали, что я могу купить себе все, что захочу. Вы можете себе представить, что родители могут быть столь черствыми, настолько лишенными воображения, настолько скупыми в своих чувствах к ребенку? Даже если бы они подарили мне пару захудалых носков, я был бы безмерно счастлив. Но нет, я вынужден был отправиться в магазин сам.

Меня воспитывали в строгости. Я говорил, мои родители были баптистами. Они внушали мне, что люди приходят на землю не для веселья и праздности. Поэтому они хотели, чтобы я купил себе что-нибудь полезное, например книгу, галстук или носки. В общем, всякую ерунду. Я же хотел играть. Я хотел жить, черт возьми, хотел радоваться. Все-таки Рождество! А они надеялись, что я выброшу из головы странные мысли о веселье и развлечениях, что я буду практичным и серьезным. Это был их маленький жестокий тест. Понимаете? И я это знал.

Я был страшно расстроен. Я понял, насколько я одинок и как мало родители могут дать мне. Практически ничего из того, в чем я нуждался. В то Рождество я осознал, что я сирота и останусь сиротой на всю жизнь.

В подвале у Гринбаума стояла большая благотворительная коробка. Там лежали поношенная одежда и сломанные игрушки, бедняки покупали их за бесценок. Среди отверженных я чувствовал себя своим. В этой коробке я нашел кое-что — восьмимиллиметровую заводную камеру «Белл и Хауэлл».

Бог или дьявол привел меня туда? Решайте сами. Я-то знаю ответ.

Когда я взял в руки камеру, я почувствовал прилив необычайной силы, способной разрушить устоявшийся миропорядок. Я понял это. Это отвечало моим внутренним устремлениям. Давало ощущение жизни. Это привело меня к тому, к чему я пришел. И я ни о чем не жалею. Как не жалею о Хасбруке и остальных.

Потому что с того самого Рождества я стал создавать себя заново из ничего. Я жил в фильмах, и только в фильмах. Я воспринимал жизнь как неумелое, плохо снятое кино. А потом я познакомился с Хичкоком, и он безраздельно и бесповоротно завладел моим существованием.

Подозреваю, что вы считаете мою жизнь идиотской шуткой. Конечно, вы правы. Но не я сделал ее такой. Меня искалечила сила, бурлившая во мне… Я был кастрирован… заперт в доме без дверей…

Щелчок… Звуки глухих ударов… что-то упаковывалось… что-то упало… Медленно ползла пленка, записывая слова и звуки…

— Хичкок научил меня слышать ужасающий смех смерти и видеть безумие, скрывающееся в незамысловатой жизни самых заурядных людей.

Всю свою жизнь и все, что я могу достичь в этой жизни, я посвящаю Альфреду Хичкоку.

Щелчок… Щелчок… Голос снова стал напряженным, словно старался пробиться сквозь непонимание, найти отклик…

— Образы Хичкока преследовали и мучили меня. Я сделал их реальностью. Я дал им вечную жизнь. Священники понимают этот жизненный принцип — служение великому. Почитание святыни!

* * *

Сантомассимо выключил магнитофон. Они с Кей находились высоко в горах Сьерры, в районе «Кингс-каньон», [200] в арендованном домике, с запасом дров, вина и полуфабрикатов. Они сидели на полу у камина. Здесь, на высоте более шести тысяч футов над уровнем моря, ветер налетал порывами, раскачивая секвойи, наводя рябь на темную гладь озер, теребя мягкие ветви пихт. Сейчас, когда Сантомассимо остановил пленку, казалось, навсегда оборвалась связь с потрясениями последнего месяца и вошел новый гость: тишина.

На Кей были свободный свитер и светло-коричневые брюки. Она только что вымыла голову и сидела у камина с мокрыми волосами и босая. Сантомассимо недавно вернулся снаружи, где рубил дрова. Он был одет в джинсы и свитер крупной вязки, с высоким воротом. Он не очень уверенно чувствовал себя в роли туриста, но радовался тому, что они с Кей вырвались из города.

— Не знаю, может быть, мне не следовало привозить сюда эту запись, — сказал он. — Я нашел ее на квартире Криса, на бобине была наклейка:

Для профессора Куинн. В случае неудачи.

Я подумал, что, возможно, ты захочешь ее прослушать.

— Спасибо.

— Я сожгу ее прямо сейчас. Нам больше незачем это слушать.

Сантомассимо потянулся за пленкой, но Кей, положив ему на плечо руку, остановила. Весело горели поленья в камине, отблески пламени играли на магнитофоне и бобине — последнем, что осталось от страданий Криса Хайндса.