– А что папа говорит?
– Ленечка? А что он может сказать? Он… переживает, конечно. Сегодня целый день ни на шаг от меня не отходил. Мы и домой-то недавно только пришли, минут двадцать назад. Он вспомнил, что вечером вас в гости позвал, а в доме даже хлеба нет… О, а вот и Ленечка пришел, кажется…
Она будто встрепенулась вся от звука хлопнувшей двери, быстро провела вверх-вниз по лицу ладонями. Легко поднявшись с дивана, понеслась в прихожую. Вскоре они вместе с отцом нарисовались в дверях, уставились на нее одинаково виновато.
– Вот, Санечка, такие у нас дела… – тихо проговорил отец, зачем-то поднимая вверх пластиковый пакет-маечку с одиноко бултыхающимся внутри батоном. – Давайте, девочки, чаю попьем. Очень горячего чаю хочется. Катюшенька, подсуетись…
И опять она, в который уже раз, поразилась произошедшим в отце переменам. Нет, перемены были не во внешности – снаружи перемены как раз были те самые, что ему мама предсказывала:
сошел-таки с отца сытый лоск и прежняя ухоженность. Похудел, осунулся, и рубашка на нем несвежая… Но все это внешнее, припыленное скудным образом новой жизни, казалось не таким уж и страшным на фоне того нового, что в нем появилось. Весь он был другой – в осанке, в манерах… И этот блеск в глазах – блеск отчаянного мужского достоинства. Блеск хозяина своей новой жизни. Пусть и неказистой. А еще в глазах – любовь. Вон как проводил Катю глазами – так и побежал бы за ней, если б она тут не сидела, не стала бы невольным свидетелем их совместного горя. А как он это сказал: «подсуетись, Катюшенька»? Даже представить себе невозможно, чтобы он маме так же нежно сказал: подсуетись…
– Вот такие у нас дела, доченька… – снова повторил он, присаживаясь рядом с ней на диван.
И замолчал. И она тоже сидела, вся скукожившись, чувствуя свою неприкаянность, ненужность присутствия. Было слышно, как звякает на кухне в Катиных руках чайная посуда, как приглушенно, будто прорываясь сквозь стены, звучит фортепианная музыка откуда-то с верхнего этажа.
– Это у Аркадьина играют… Он в консерватории преподает, к нему ученики ходят… – зачем-то пояснил отец, подняв глаза к потолку.
Потом сглотнул, дернув кадыком, и так и застыл в этой нелепой позе, с поднятой вверх головой.
– Пап… Ну чего ты? Ну неужели совсем-совсем ничего нельзя сделать? – тихим надсадным шепотом произнесла она.
– Ну что ты, доченька… Не бывает так, чтобы совсем было нельзя. Мы обязательно придумаем что-нибудь. Должны придумать. Обязательно должны.
– У меня есть дома пятьсот евро, мне мама на подарок Кириллу дала, у него скоро день рождения… Я завтра утром тебе принесу!
– Нет-нет, что ты… – замахал руками отец, уставившись на нее в испуганном изумлении, – еще не хватало тебя в наши дела впутывать! Тем более это мамины деньги! Нет, не вздумай!
– Ой, да какая разница, чьи это деньги? Главное – результат, а не деньги! А завтра я еще в институте поспрашиваю, может, кто взаймы даст… Тут главное собрать, а там посмотрим! Там уже хоть трава не расти! Ничего, пап, прорвемся…
Он поднял на нее глаза – блестящие, влажные от набежавших слез. Сморгнул, растянул губы в дрожащей несчастной улыбке. Потянулся к ее лицу рукой… И застеснялся, отдернул руку, лишь проговорил тихо, сдержанно:
– Спасибо, Санечка, доченька… Я даже и не знал, что… Ты можешь быть такой… Прости, не знал…
– Ладно, пап, проехали. Ты знаешь, я чай пить не буду, пойду, поздно уже. Меня Кирилл потерял, наверное. А утром я тебе позвоню, хорошо? Скажу, сколько денег удалось собрать.
– Что ж, иди, ежели торопишься. Так мы с тобой и не поговорили толком…
– Мы поговорили, пап. Все нормально. Держись.
Неловко клюнув его в небритую щеку, встала, торопливо прошла в прихожую. Он понуро побрел за ней, чуть не столкнув в дверях Катю, держащую перед собой поднос с чайником, чашками и тарелочкой с разложенными на ней кусками белого хлеба.
– Санечка, вы уходите? А как же чай? – жалко вытянула в руках Катя свой поднос.
– В другой раз, Кать. Я тороплюсь.
– Да? Ну хорошо… Вы заходите, Санечка… Простите, так неловко все получилось…
Ох, она еще и прощения просит! Что за странное существо эта Катя, и откуда она взялась на отцову несчастную голову! Теперь, выходит, и на ее голову тоже! Как говаривала бабушка Анна: не было у бабы забот, так купила порося…
Нескладно попрощавшись, выскочила за дверь, торопливо сбежала вниз по лестнице. Дверь подъезда скрипнула ржавыми петлями, выпустила в нежные июньские сумерки, и шибануло в нос запахом сирени, буйно разросшейся по всему двору. Из окна на четвертом этаже хлестала музыка – та самая, фортепианная. Наверное, ученик Аркадьина наяривает, что в консерватории преподает…
Остановилась, прислушалась, даже захотелось руки подставить под этот поток тревожного музыкального смятения. Нет, зря она сейчас мысленно эту Катю обругала… Жалко ее, конечно. И сына ее жалко, Тимошу. И музыка эта будто для них играет. А теперь и для нее, стало быть.
Прежде чем уйти со двора, оглянулась на дверь подъезда. Надо же… Час назад вошла в нее с легкой душой, а вышла – с сопричастностью… Только что теперь с этой сопричастностью делать, а вдруг ей денег завтра никто не даст?
Автобус ждать не стала, поймала такси. Открыла своим ключом дверь – аккурат под аккомпанемент музыкальной заставки к Кирюшиной любимой передаче. Уже сидит на своем посту перед телевизором, даже головы не повернул.
– Кирилл! Я ужин готовить не буду, устала сегодня! – сердито крикнула из прихожей, скидывая с ног кроссовки.
– Да не суетись, я бутербродов налопался… – миролюбиво откликнулся Кирилл, махнув из-за кресла рукой. – А ты чего опять так поздно, я тебе звонил…
– Прости, я не слышала.
– Что?
– Не слышала, говорю!
– А… Нет, ну надо же быть такой лохушкой, вы только посмотрите на нее…
– Это ты мне?! – застыла в дверях комнаты удивленно.
– Да нет! – досадно вытянул он руку в сторону телевизора. – Я вот про эту идиотку говорю! Ты посмотри, посмотри на нее, уже полчаса, как в истерике бьется!
– А чего она в ней бьется? Не получилось свою любовь построить?
– Если бы… Ее вот этот, который лысый, только что бросил. Она от него залетела, а он жениться не хочет.
– Почему не хочет?
– Ну ты даешь… – взглянул он на нее насмешливо, на секунду оторвавшись от экрана телевизора. – Если бы все пацаны по залету женились, в паспорте бы страниц на штампы не хватило!
– Так все равно жалко же девушку…
– А чего ее жалеть? Надо было головой думать. Ее горе, ее проблемы.
– Ну разве это горе, Кирилл… Это не горе…
– А тебе-то откуда знать, где горе, а где не горе? Что ты вообще про горе знаешь? Уж помолчала бы, с такой-то мамой…