Меф сделал еще шагов двадцать. Оглянулся, будто кто-то шел следом. Никого не увидел. Вернулся. Что-то тревожило его, но он никак не мог понять что. Дома стояли перед ним расхлябанным солдатским строем. Так стоят старослужащие перед мелким начальством. Один чуть выдвигался вперед, другой западал, третий пузатился декоративным балкончиком.
Он ощутил, что что-то здесь не так. В строе домов ощущались натяжка и надувательство. Буслаева это тревожило. Он никак не мог разобраться, в чем дело. Потом все же понял. Один из домов, расположенный прямо напротив нового шлепка асфальта, существовал только в виде громадной брезентовой заплатки, на которой и был нарисован с геометрической точностью.
Буслаев приблизился с краю, где фикция дома была особенно очевидной и, отогнув брезент, заглянул. Перед ним лежала темная, примерно метров трех в глубину, яма, окруженная с трех сторон глухими кирпичными стенами. Меф долго стоял, с недоумением разглядывая дыру на месте некогда существовавшего дома. В ней было что-то неправильное, сосуще-унылое, точно разбираешь вещи умершего человека.
Он еще раз оглянулся и, обнаружив, что его никто не видит, скользнул за брезент. За ним было еще темнее, чем снаружи. Ночь царствовала здесь без каких-либо ограничений. Свет фонарей сглатывался плотным брезентом, и только звезды рассеянно заглядывали в яму, омывая ее неровное, с укусами экскаваторного ковша дно.
Меф сел и, свесив ноги в яму, напряженно и болезненно задумался. Он ощущал себя совершенно разбитым, но не физически, а душевно. Точно его сердце засунули в мясорубку, перекрутили, наспех склеили, вновь вставили в грудь и требовательно приказали: «Стучи!»
При всей болезненности ощущение было приятным. Раньше Меф вообще не подозревал, что у него есть сердце. Не как мышечный орган, который, сжимаясь и разжимаясь, гоняет кровь, а как нечто большее. Как древний кочевник спокойно жил, не догадываясь о существовании у него селезенки или щитовидной железы, так и Меф никогда не подозревал, что главные решения в жизни принимаются всё же сердцем, разум же выступает, скорее, как занудный, кислый и сомневающийся ворчун.
Просидев на краю ямы минут десять, Буслаев хотел встать, как вдруг что-то без жалости врезалось ему в лопатку. Уже падая, Меф сообразил, что его пнули сапогом. Пролетев метра три, он упал на руки и на живот. Ударился, но сразу вскочил и вскинул голову. Звезды слепили его. Толком было ничего не разглядеть, но всё же Меф понял, что яма со всех сторон окружена темными фигурами. Он отчетливо видел их силуэты.
Сгоряча Меф попытался вылезти из ямы, но зацепиться было не за что и, сорвавшись раза три, он осознал, что это бесполезно. Слишком ровные, вычищенные экскаватором края. Одна из темных фигур – маленькая, кособокая – сдвинулась с места и, наклонившись, закрыла спиной часть ковша Большой Медведицы.
– Буслаев! Надеюсь, ты ничего себе не сломал? – услышал он неприятный, скребущийся, какой-то востроносенький голосок.
Вместо ответа Меф с силой метнул снизу ком, целя фигуре в лоб. Промазал. Ударившись о край ямы, ком разлетелся и запорошил Буслаеву глаза осыпавшейся глиной.
– Он ничего себе не сломал! Это хорошо! Можем начинать! – приказал кособокий, обращаясь к кому-то.
Что-то блеснуло в звездном свете. К ногам Мефа упал большой охотничий нож. Он поднял его. Многослойная синеватая сталь. Ручка была вырезана в форме греческой богини Артемиды.
Кособокая фигура подала кому-то знак. В следующую секунду в яму столкнули белую волчицу. Волчица была взбешена. Низ морды мокрый, на губах клочья пены. Упала волчица ловко, не столько свалившись, сколько соскользнув по стене. Метнулась к одной стене, к другой. Заметила человека. Оскалилась. Отпрянула.
– Убей ее! – приказали Буслаеву.
Меф крикнул, что никого убивать не станет. Его не уговаривали.
– Не убьешь – она убьет тебя! – сказал все тот же голос.
Буслаев шагнул назад, жалея, что не успевает сорвать с себя куртку и обмотать ее вокруг кисти. Левую руку он выставил вперед, жертвуя ею, чтобы, если волчица прыгнет, принять на нее укус. Нож прижал к бедру, готовый вонзить его в горло волчице ударом снизу вверх.
* * *
Даф проснулась с острым ощущением, что Меф в беде. Тревога укусила ее и отпрянула, точно испугавшаяся своей дерзости змея. Дафна толчком села и застыла, собирая мысли в некое подобие порядка. Мыслей было много, но все ночные, суетливые, опутанные паутиной навеянных человеческим миром предчувствий и полутонов.
Минуту или две Дафна раскачивалась на кровати, свесив ноги и глядя на висевшую на стене рамку. На снимке они с Мефом сидели вдвоем на детском аттракционе – олене на подставке. Бросаешь жетон – олень начинает трястись.
Олень, старинный до раритетности, стоял в фойе кинотеатра и предназначался для детей до пяти лет. Почти сразу их с воплями согнали, но подозванный Мефом парнишка уже успел щелкнуть их на цифровик.
Даф получилась, как всегда, хорошо – она попросту не могла выйти плохо. Меф же моргнул и потом уже, развлекаясь, пририсовал на закрытых веках зрачки. Получилось, мягко говоря, слабоумно, но Буслаев все равно остался доволен. Даже купил для фотографии рамку.
У ног Дафны послышался попрошайнический звук. Депресняк обнаружил, что хозяйка проснулась, и пришел к ложному выводу, что она проснулась затем, чтобы сделать для него что-нибудь хорошее. Зная, что иначе он не отцепится, Даф открыла холодильник и бросила Депресняку тонкую, поразительной длины сосиску – то ли датскую, то ли немецкую. Кот удивленно мотнул головой, на всякий случай ломая сосиске несуществующий шейный позвонок, после чего сожрал ее целиком и благодарно мяукнул со звуком напильника, которым вздумали поскрести ржавчину.
Внезапно кто-то постучал в стекло. За окном обнаружилась Улита. Она стояла с желтым зонтом и вращала его, разбрызгивая капли дождя. Шагах в трех от ведьмы недовольно бурчала водосточная труба. Похоже, ей надоело, что через нее вечно что-то течет.
Улита была в настроении расслабленном. Чувствовалось, что к Дафне она зашла без особой цели.
– Привет, светлая! Скажи, в Москве когда-нибудь закончатся дожди?
Даф ответила, что не знает, но что вообще-то в Подмосковье полно лесов и их нужно поливать.
– Нужно… должен… обязан… До чего мне эти слова надоели, ты бы знала! Меня от них воротит! – лениво сказала Улита, ловко вспрыгивая на подоконник.
– А какие слова тебе нравятся? – спросила она.
По реакции Улиты было заметно, что об этом она никогда не задумывалась.
– Ну не знаю. Когда мне говорят, какая я хорошая и как меня любят! – сказала она томно.
– То есть тебе это должны говорить?