Почему я не выдал Кэролайн полиции? А не сделал я этого вовсе не потому, что любил ее. Просто для меня была невыносима сама мысль, что она окажется в тюрьме. Но тем не менее я сохранил ту самую злополучную кассету в сейфе для хранения ценностей в одном скромном банке города Нью-Йорка. Я дал указание банку не выписывать мне каждый год отдельный счет, вместо этого я договорился об уплате сразу всей суммы за последующие сорок лет. Банковский служащий посчитал это странным, но когда я напомнил им, что весьма выгодно для их банка ссудил их приличной суммой денег без процентов, они нашли этот аргумент вполне убедительным. Так что пленка, на которой заснято, как Кэролайн Краули убивает своего мужа, Саймона, в одной из квартир дома номер 537 по Восточной Одиннадцатой улице, хранится в находящемся в Бруклине на Седьмой авеню отделении Главного нью-йоркского сберегательного банка, который я выбрал не потому, что там у меня был открыт счет, а потому, что у меня там не было счета, и еще потому, что, собирая недавно в тех местах материал, я случайно заметил, что банк этот совершенно новый, что называется «с иголочки», а значит, можно не опасаться, что в скором времени его снесут или продадут. Две пластмассовые катушки, одна из них с видеопленкой, обе в черной пластмассовой коробке с наклейкой, на которой рукой Саймона Краули написано: «Пленка 78 (использована повторно)». Кассета завернута в полиэтиленовый пакет из корейского гастронома. Все вместе вложено в маленькую металлическую камеру. А где же ключ от этого сейфа? Куда я его положил? Мне пришлось основательно поразмышлять об этом. Он сделан из латуни и очень маленький – ну, может, дюйм в длину и что-то около одной восьмой дюйма толщиной. Мне надо было иметь возможность в один прекрасный день добраться до него, и, может быть, даже очень скоро. Но я не хотел держать его в доме, и не потому, что Лайза или кто-нибудь из детей найдут его, просто он являл собой нечто такое, что не пристало хранить дома. И все-таки, ломал я голову, куда же его пристроить? (А где хранила Кэролайн свой ключ?) Конечно, не в другой банковский сейф; ведь в таком случае появляется еще один ключ. И не в служебный кабинет; оттуда его могут украсть, или, что более вероятно, я сам же его и потеряю. Я продумал вариант с закапыванием его в саду у дома, можно было бы даже прикрепить его к куску медной проволочки или к чему-нибудь вроде того; но опять же я не смог бы вынести этого зрелища – мои дети, играющие на траве, прямо над ним. Нет и еще раз нет, сад тоже был исключен. Я обдумал и другую возможность: спрятать ключ где-нибудь в Манхэттене, например, под камнем в Центральном парке, однако и этот план не показался мне привлекательным. Каждый день остров Манхэттен накрывает людскою волной; всякое может случиться, всякое и случается.
Я понял, что делать с ключом, лишь благодаря случаю. Однажды в воскресенье я осматривал калитку в конце тоннеля и заметил не только, что ее нужно покрасить, но и то, что ключик вполне мог бы поместиться в маленький зазор между двумя сварными планками рядом с нижней петлей. Я взял ключ и попробовал пристроить его в щели. Он идеально поместился между планками. Идеально. Выглядело все так, будто старый мастер по металлу знал, что в один прекрасный день мне может понадобиться такое крошечное пространство. Ключа совершенно не было видно. Раз десять я с силой захлопнул калитку. Ключ оставался на месте. Тогда я грохнул калиткой уже изо всех сил. Ключ не шелохнулся. Я сказал Лайзе, что собираюсь сходить в скобяную лавку. Там я купил кварту черной краски марки «Раст-олеум», густой и глянцевой, и заново прокрасил калитку целиком, и даже поверх ключа. Когда краска высохла, я еще разок прошелся по ключу, накладывая краску толстым слоем, так что теперь, даже если разглядывать с самого близкого расстояния, он кажется частью самой калитки, небольшим дефектом металла, краски и ржавчины. Я проверяю его время от времени, и он всегда оказывается на месте. Он превратился в часть механизма, который удерживает мир вовне или, вернее, не выпускает меня из моего мира.
Все идет, как и запланировано, и когда-нибудь в далеком будущем, к примеру, когда мне стукнет пятьдесят или шестьдесят, я достану эту видеопленку и уничтожу ее. Интересно, захочу ли я снова просмотреть то, что на ней заснято, при условии, конечно, что сумею раздобыть уже устаревший к тому времени видеомагнитофон, и стану спрашивать себя, сохранила ли Кэролайн свою копию, смотрит ли она ее вообще или хотя бы изредка и где и показала ли кому-то еще. Вопросы, вопросы, много разных вопросов, которые, скорее всего, так и останутся без ответов. За этот период произойдет немало событий, и среди них наверняка будут и не слишком приятные. Но обязательно придет такое время, когда моя семья покинет наш маленький дом с яблонькой у крыльца. Мы переедем в другой дом. Нашу кровать разберут, и рабочие спустят наматрасник и пружинный матрас вниз по лестнице. Фотографии с каминной полки и детские игрушки упакуют и унесут вместе со стульями из столовой и всем остальным. Я боюсь этого дня, поскольку он будет означать, что или с нами случилась беда, или прошло очень много времени, нашего времени. Дом снова опустеет, в нем воцарятся покой и тишина, пока кто-то следующий не войдет внутрь и, остановившись в прихожей, не станет оглядывать стены, окна и двери, размышляя о том, что последние обитатели, моя жена, дети и я, были здесь только временными постояльцами.
Мимоходом о разном. Этим записям надлежало стать итогом моих размышлений о пережитых событиях. Я закончил их несколько месяцев назад, когда наконец уверился, что в душе все уладилось и улеглось. Однако я ошибался. Итак, вот мое последнее признание, не такое невразумительное, как предыдущие, но, боюсь, вполне откровенно раскрывающее главную слабость моего характера – трухлявую сентиментальность, неспособность предоставить событиям дойти до их логического конца.
Наступил сентябрь, я работал над материалом на основе довольно печальной истории об уже забытом ныне тройном убийстве в испанском Гарлеме. Двое парней с пистолетами совершили налет на гастроном. Очевидцем происшествия была пожилая женщина, которая при появлении грабителей сразу же распласталась на полу магазина. По ее словам, один из вооруженных бандитов, опустошив кассу и убив владельца, выстрелил в зеркальную дверь, думая, что прибывшие полицейские входят в магазин. Но там не было ни души… просто он увидел в зеркале свое отражение. Вместо полицейского он попал в сообщника – своего брата, который скончался на месте. Тогда, обезумев от мысли, что убил собственного брата, он приставил дуло своего полуавтомата к сердцу и выстрелил. На следующее утро я записал отличное интервью со старушкой, которая слушала пластинки Тито Пуэнтэ, держала длиннохвостых попугаев и помнила этих двух мужчин еще мальчишками. Колонку нужно было закончить в тот же день, и я, возвращаясь на машине с открытыми окнами по Пятой авеню, проехал мимо навеса в белую и зеленую полоску на Шестьдесят шестой улице. Воспоминания о Кэролайн снова нахлынули на меня с беспощадной ясностью. Я скучал по ней с нелепым безрассудством. Разум бывает так жесток. Я подъехал к пожарному гидранту и остался сидеть в машине, время от времени поглядывая в зеркало заднего вида. Я почти не сомневался, что Кэролайн больше не живет в этом доме, теперь она уже, наверное, была замужем за Чарли и уехала из города. Я снял трубку нового телефона, установленного в моей машине, и, припомнив, в каком районе находится трехэтажный белый дом, фотографию которого Кэролайн мне показывала, позвонил в справочную. Кэролайн Краули у них не значилась, но были сведения о Чарли и Кэролайн Форстер, и я получил их адрес.