У нас есть одна вечная тема для дискуссии: я считаю, что общество катится в тартарары, а Лайза – нет. Разница во взглядах обнаружилась при первой же нашей встрече, когда она еще была начинающим врачом и работала в отделении «Скорой помощи». Я тогда сопровождал в больницу жертву вооруженной стычки с огнестрельной раной, намереваясь получить от его родственников какие-нибудь сведения. Лайза сидела с отцом пострадавшего в приемном покое, что-то рассказывая ему о легочной ткани в дыхательных путях, когда заметила меня и с раздражением в голосе спросила: «Кто вы такой? И чего вы хотите?»
Ее вопрос и поныне не потерял актуальности. Кем я был тогда? А был я парнем двадцати пяти лет, который вкалывал как каторжный, выходя на промысел в поисках криминала, и каждый день сломя голову бросаясь туда, где пахло сенсацией. Снимал крошечную квартиру в Бруклине, рано вставал, отправлялся в редакцию новостей, выполнял свою работу, поздно возвращался домой и прочитывал утренние выпуски всех четырех нью-йоркских газет. Что же касается второго вопроса, то хотел я Лайзу. И когда я, через два дня, прямо заявил ей об этом, она рассмеялась. В то время она собиралась выйти замуж за человека, который сейчас стал важной фигурой в «Ситибэнк». Я просто-напросто увел Лайзу у него из-под носа. Я был более напористым, красивее говорил и лучше трахал. Словом, использовал все имевшиеся у меня средства.
Ну что еще сказать о моей жене? Она – заботливая мать, и все потому, как мне кажется, что она дорожит жизнью. Ее отец стал одной из первых жертв СПИДа среди гетеросексуалов. В 1979 году он тяжело пострадал в автомобильной катастрофе, когда в него врезался пьяный подросток, удравший с места происшествия. В отделении «Скорой помощи» отцу Лайзы сделали переливание крови. В крови был вирус СПИДа; и после того, как он полностью оправился от перелома челюсти, перфорации печени и раздробленных костей ног, здоровье его неожиданно ухудшилось, и на него начала нападать одна инфекция за другой. Авария произошла, когда Лайза училась в колледже, и по мере того, как ее отцу становилось хуже, ее интересы смещались от дисциплин, имеющих отношение к человеческой природе, к изучению поведенческих реакций, и в конце концов сосредоточились на естественных науках. Ее приняли во все высшие медицинские учебные заведения, в которые она подала заявления, а ее выбор определился желанием помогать людям в их повседневной жизни. У нее бывают минуты удовлетворения и минуты разочарования, особенно в одном случае, когда ребенок лишился пальца по недосмотру взрослых. Она понимает, как работают мышцы, сухожилия и нервы, точно так же, как дирижер понимает сложную музыкальную партитуру. Она опубликовала в медицинских журналах несколько статей о методе сохранения нерва. Иногда она засиживается по ночам, размышляя о человеческих руках.
Должен ли я продолжать рассказ о моей жене? Думаю, что нет. Нет, по-моему, никакой необходимости пересказывать наши домашние разговоры в тот период, который я описываю за одним исключением. Она почти не участвовала в дальнейших событиях, и вообще было бы недопустимым упрощением рассматривать мои поступки как реакцию на наш брак или на мнимые недостатки ее характера. Это не так. Я был счастлив в браке. Моя жена умна, наблюдательна и добра, и, я думаю, это все, что необходимо знать. Я хочу здесь ее защитить. Какой-нибудь умник мог бы усмотреть ироническую подоплеку в любом слове, использованном мною для описания Лайзы (так «умная» можно истолковать в одном смысле, а «добрая» в другом); но на самом деле то, что случилось со мной, никак не связано с моей женитьбой на Лайзе, а определилось поступками четырех людей – Кэролайн Краули, Саймона Краули, еще одного человека и моими собственными. Мы составили эксцентричную труппу, найдя друг друга во времени и пространстве. К тому же в нашей скромной городской драме действовали и второстепенные актеры, и в свое время я расскажу о каждом из этих людей. Но моя жена не управляла событиями. Она просто каждый день ходила на работу и заботилась о детях, пока я выискивал неприятности. Это не делает ее ни беспомощной, ни блаженной дурочкой. Нельзя сказать, что она не знала о том, что происходит; моей жене свойственно исполненное внутренней силы бдительное спокойствие. Спешу добавить, что моя жена намного разумнее и мудрее меня.
Часом позже я, поеживаясь от бодрящего морозца, стоял на углу Восемьдесят третьей улицы и Бродвея и разрабатывал версию «убийства с подвенечным платьем». Ее звали Айрис Пелл, она с презрением отвергла своего приятеля по имени Ричард Ланкастер. Она была немного полноватой, привлекательной женщиной с темными глазами, неоднократно испытавшей разочарование в любви. Она распространяла ценные бумаги в крупной бухгалтерской фирме в Рокфеллеровском центре; он был средней руки администратором в страховой компании и запомнился сотрудникам своей учтивостью и тем, что носил изящный галстук бабочкой и стригся каждые десять дней. Айрис заявила Ричарду, что никакой свадьбы не будет и что она не желает его больше видеть; но он все же разыскал ее, выследил и подкараулил в китайской прачечной, как раз в момент ее закрытия. Как и сообщил Бобби, она действительно держала в руках только что взятое из химчистки подвенечное платье, когда обернулась на звук голоса Ланкастера. После нескольких выстрелов две пули, пробив один слой целлофана, платье, второй слой целлофана, ее зимнее пальто, кофту и лифчик, угодили прямо в сердце. Да, Бобби сказал правду, Айрис Пелл умерла, имея при себе подвенечное платье. Кругом полно было крови, но больше всего на полу, где она растеклась огромным жирным пятном, со следами множества ног и пыльным налетом, высохла, а потом опять стала липкой от растаявшего снега с обуви посетителей. Кто-то бросил сверху несколько газет, но от этого не стало чище. Я заметил, как детективы кивнули владельцу прачечной, который не спал всю ночь, ожидая, когда они закончат свои бесконечные хождения, и как мальчик-китаец в футболке, с чавкающим звуком шмякнув мокрую швабру прямо в темное пятно, начисто стер то, что осталось на месте происшествия от Айрис Пелл. Старания мальчика со шваброй не могли не вызвать уважение, ведь он хорошо знал Айрис и глубоко переживал ее гибель.
Ричард Ланкастер – вчера обычный гражданин, а сегодня преступник – скрылся. Но, как потом выяснилось, недалеко. Домой к себе он не пошел, а отправился в кино. Взял билет в кассе-автомате, скушал бифштекс в дорогом ресторане, дал прилично на чай официанту. Позднее видели, как он исступленно что-то набирал на ноутбуке, а потом пил за здоровье стоящего перед ним кресла. В то же утро, как раз когда я ехал в поезде из центра на окраину, его обнаружила на парковой скамейке одна бегунья трусцой, совершавшая променад на Бруклинских высотах, где взору восходящего солнца открываются плавные очертания нижнего Манхэттена. На Ланкастере был его рабочий костюм, в кармане которого нашли бумажник со всеми документами; в руке была зажата записка: «Я убил Айрис». Он выстрелил себе в рот и остался сидеть на скамейке, и кровь, капавшая сквозь щели между деревянными планками, скопилась в лужицу, а потом тоненькой струйкой потекла вдоль пешеходной дорожки навстречу сияющей небесной голубизне.
Но он не умер. Другая женщина, случайно оказавшаяся у окна своей квартиры, видела, как Ланкастер выстрелил в себя, и вызвала полицию. Врач «скорой помощи», быстро прибывшей на место, обнаружил, что самоубийца хотя и разворотил себе часть щеки, черепа и левый глаз, был еще вполне живым – настолько, что умолял позволить ему умереть в карете «скорой помощи». Странность заключалась в том, что полиция не смогла найти пистолет рядом со скамейкой, где он в себя стрелял. Женщина, вызвавшая полицию, заявила, что видела какую-то странную фигуру (возможно, это был бомж), склонившуюся сразу после выстрела над осевшим на скамейке Ланкастером, но только она не сумела как следует рассмотреть ни его самого, ни чем он там занимался, а заметила лишь, что он выпрямился и, бросившись со всех ног в сторону, скрылся в утреннем тумане.