Я наклонился вперед и нажал кнопку «пауза».
– Он что, дает там брачные обеты?
Кэролайн резко повернулась ко мне:
– Да, Саймон был таким.
– Оригинал.
Она улыбнулась, а я продолжил просмотр.
Саймон:…новый цвет. Ей стоило только войти, а я уже знал, какого цвета у нее сегодня губная помада. Иногда я сразу уходил в уборную или ждал, когда смогу уйти домой. А дома раздевался, ложился в постель и раскладывал окурки у себя на груди. Я совал их под язык, втыкал в уши, в ноздри и раз даже себе в задницу. От губной помады пахло духами, от нее исходил тончайший аромат, и тогда я… в общем, тогда я делал то, что обычно делают в таких случаях, то есть «серьезное дело». Я не считал это чем-то порочным. Она была фетишем, красивым фетишем. Через несколько недель Эшли вроде бы начала меня узнавать… улыбка, мимоходом брошенная любезность. Возможно, она что-то почувствовала… мое трепетное внимание, что ли. Я пыхтел изо всех сил, старался убрать ее тарелку как можно быстрее, словно торопя ее уйти. Я понимал, что мне необходимо держаться за свою работу. Я стал лучшим помощником официанта в «Кафе у Данте». Меня хотели сделать официантом, но я отказался. Официанты, как я заметил, были слишком заняты. Они не могли стоять у задней стены зала и изучать людей. Это мог делать я. Я мог наблюдать, как она разговаривает, я мог наблюдать, как она слушает, как достает сигареты из сумочки, а потом курит их и бросает в пепельницу. Обычно она приходила с компанией где-то раз в неделю. Актеры, телевизионщики, бродвейский люд. Платил всегда кто-нибудь другой. Эшли никогда даже не пыталась заплатить, ни разу. Обычно она была одета в потрепанные джинсы и бейсболку, и это было здорово, но иногда она появлялась облаченная в норку до самого пола, и это тоже было потрясающе. Мужчины не пугали ее – это, несомненно, самое эротическое качество женщины. Она любила мужчин всех мастей. Она выглядела чуть моложе своего возраста. Ей было двадцать шесть лет. Она умела быть остроумной и находчивой. Похоже, что больше времени она проводила с киношниками. С несколькими мужиками в возрасте, с режиссерами. И особенно с одним мужчиной. Он был ее новым ухажером, и, на мой взгляд, это выглядело довольно серьезно. Боже мой, как же внимательно я следил за ними! Она прислушивалась к нему. Он понимал ее. Иногда они занимали столик в задней части зала и просто сидели там, читая, изредка он читал ей вслух. Однажды я увидел, что он читает ей «Исповеди св. Августина». Я нашел эту книгу и прочитал ее. Какая же чертовски классная вещь, такую только и читать вместе! Пару раз они просидели до закрытия. По всему было видно, что они получали друг от друга огромное удовольствие. Это касалось и секса, но и массы других вещей тоже. Он не уступал ей в жизненной энергии. И вот он сидел, полный жизни, вдыхая дым сигарет других мужчин, в выглаженной рубашке, и читал св. Августина одной из самых красивых девушек в городе. Однажды он принес большой ящик со льдом. Было еще рано, не больше шести вечера, и ресторан был закрыт. Ящик висел у него на плече, и он отнес его на кухню. Там лежали четыре желтоперых тунца, не меньше чем фунтов по сорок каждый. Я прямо оцепенел от благоговения. Не знаю, может, я просто был в таком возрасте, когда сразу влюбляются, а в кого – не важно. Так или иначе, этот парень заявил, что поймал их в тот же день в Гольфстриме милях в пятидесяти от Монтока. Потом он вытащил тунцов и продемонстрировал их всем присутствующим. Они были огромные и красивые. [Саймон вытаскивает спичку и, задумчиво чиркнув ею о коробку, наблюдает, как пламя медленно подползает к его пальцам. ] Каждая рыбина служила гротескным дополнением его мужских достоинств. Я был в восхищении. [Он отбрасывает спичку. ] Я никогда бы не достиг ничего подобного, никогда. Одного тунца он отдал владельцу ресторана, а другого – шеф-повару. А еще он хотел собрать в тот вечер компанию приятелей и велел приготовить к столу оставшиеся две рыбины. Бог мой, он был точно сказочный герой: красив, элегантен, знаменит и… высокомерен. Ну просто всем на зависть! Ему было года тридцать два – тридцать три. Он был уверен в будущем… Я как-то слышал один разговор… но я был невидим, я был тенью, дымом позади столика. [Саймон зажигает вторую спичку и задувает ее. Его лицо становится хмурым и безучастным. ] А через пару часов он, возвращаясь из уборной к своему столику, вдруг заговорщицки прошептал мне что-то вроде: «Эй, приятель, а в одном из унитазов спуск не фурычит». Вот что он мне сказал; ну, я ответил: «понятно» и пошел в уборную. Этот мерзавец забил унитаз бумагой. Вся сантехника в ресторане была чертовски старой, и мне приходилось почти каждый вечер прочищать. Но это было уже слишком. Войдя в кабинку, рухнул на колени и, глядя на его говно и перепачканную туалетную бумагу, заплакал, как последняя сволочь. [Он поднял глаза в камеру. ] Я плакал, Кэролайн, потому то я был дерьмовым уродом, потому что мне хватало ума понять собственное ничтожество. А еще, мне кажется, я плакал из-за любви. Плакал из-за любви. И лучше я не сумею этого выразить. Я был уверен, что никогда меня никто не полюбит. Никогда. Я поклялся тогда, что если я случайно кого-то полюблю, то уж не упущу своего шанса, и точка. Я пробыл в кабинке минут десять. Но тут пришел управляющий… [Он трет глаза, вздыхает, отворачивается. ] Вот таким, Кэролайн, я и собираюсь быть всегда. Я всегда буду ненавидеть себя, я собираюсь навсегда остаться пятнадцатилетним мальчишкой, Кэролайн, вечно стоящим в сторонке, так или иначе, вечным неудачником. Я уже снял три больших фильма, каждый из которых имел больший успех, чем предыдущий; они принесли мне Оскара, и я рад, я в восторге. Теперь все считают меня гением, но что это означает на самом деле? Зачем я это говорю? Я пытаюсь сказать, что всю свою жизнь я старался стать счастливее. Я пытался найти свое лучшее «я» и не думаю, что сильно преуспел в этом. Поэтому… клянусь тебе, что буду любить тебя как сумею, но предупреждаю тебя, Кэролайн, что я во многих отношениях человек невыносимый. [Он сидит, глядя в камеру, затем делает выдох, встает, берет еще одну сигарету и возвращается. ] А теперь, если хочешь, открой, пожалуйста, маленькую коробочку, которая пришла вместе с этой видеозаписью. Ну как, все в порядке?
Надеюсь, оно на месте. Думая о тебе, я сделал в самолете несколько звонков и договорился, что меня встретит один мужик. То, что ты держишь в руке, Кэролайн, это римская древность. Камень – это сердолик. Если ты поднесешь его к свету, то увидишь, что он преломляет свет вроде как в звезду… золотой ободок не слишком хорош. Изображение на камне – богиня в шлеме – это Афина. Торговец сказал мне, что оно сделано вручную две тысячи лет тому назад, может, чуть больше или чуть меньше, и было найдено в какой-то пещере в Италии примерно в 1947 году. Его владельцем долгое время был один бразильский миллионер. Мы, Кэролайн, никогда не узнаем, кто носил это кольцо, но первой его надела на палец наверняка какая-то юная римская девушка из богатой семьи. Возможно, оно много раз переходило из поколения в поколение, возможно, однажды его украли и спрятали где-нибудь в пещере вместе с остальным награбленным добром. Не знаю и не желаю знать. Я хочу только, чтобы оно теперь стало твоим… И надеюсь, Кэролайн, я тебя не разочарую. Поживем – увидим. Когда я увидел тебя в баре, я был парнем, боготворившим Эшли Монтгомери, но теперь я боготворю тебя. Сегодня я встретил женщину что надо, которая смогла бы вынести и все это, и меня, но если бы довелось, то отплатила бы мне той же монетой. И в этом для меня заключены и радость и ужас… Ты видишь, мое сердце, Кэролайн, мое порочное сердце трепещет в унисон с твоим порочным сердцем. Вот моя клятва, Кэролайн. Моя клятва тебе. [Саймон встает из-за стола. Помехи. Конец.]