— Хорошо, — пробормотал я. — Я съезжу с ним.
— Спасибо.
— А ты проведешь меня в Кубинский зал в следующий раз? Обещаешь?
— Обещаю.
— Мне действительно очень хочется узнать, что…
— Я знаю, Билл.
— Значит, договорились.
— Прошу тебя, будьте осторожны, — сказала Элисон. — И ты, и он. — Она слегка подалась вперед и поцеловала меня в щеку. — Как ты думаешь, вы успеете вернуться до завтра?
— Конечно, — ответил я.
— Хорошо, я буду ждать.
В следующее мгновение Элисон уже исчезла, и только снежный вихрь кружился на том месте, где она только что стояла.
Даже в тот момент я еще мог все изменить — подойти к джипу, открыть дверь и извиниться перед Джеем, но я этого не сделал. Напротив, я продолжал стоять под дверным козырьком, чувствуя, как ледяной ветер режет мне щеки. С тех пор я не раз спрашивал себя, почему я не поступил так, как подсказывал здравый смысл, почему не проявил благоразумие и не отступил, пока у меня была такая возможность. Я действительно очень устал, и лучше всего мне было бы лечь в постель. Но я уступил Элисон, почувствовав в ее голосе, в ее словах что-то искреннее, что-то похожее на безмолвный сигнал бедствия. Это, однако, была не единственная причина. Наверное, это не делает мне чести, но еще одним, более сильным побуждением, заставившим меня подойти к пассажирской дверце Джеева внедорожника, было любопытство. Я почувствовал в Джее некую тщательно скрываемую слабость, и мне захотелось узнать, что это такое. А если быть откровенным до конца, то я почувствовал проблему, не имевшую ничего общего с теми затруднениями, на которые туманно намекал Поппи. Я чувствовал острые углы, тревожные перемены, назревающий кризис. Это проблема была настоящей, и она требовала решения. Но чтобы найти решение, необходима стратегия, необходим план, а план означает игру. Когда-то я неплохо справлялся с самыми серьезными проблемами; я доказал это полтора часа назад, и что-то во мне жаждало нового вызова, новой борьбы.
Вот так я и совершил глупость. Я забыл, что настоящая игра ведется против одного, а то и двух соперников разом, а заодно и против судьбы, которая с одинаковым безразличием то дарит тебе шанс, то вовсе лишает надежды. Порой очень трудно определить, кто же на самом деле выиграл, а кто проиграл; порой этот вопрос так и остается неразрешенным, а иногда победитель и побежденный вдруг меняются местами. Уилсон Доун-старший, к примеру, испытал это на своей шкуре. Но я забыл об этом и, подойдя к джипу, открыл пассажирскую дверцу. Джей сидел за рулем в той же куртке и все в том же добротном костюме, в котором я впервые увидел его несколько часов назад. Глаза у него были тусклыми, руки не лежали, а висели на руле.
— Я действительно очень тебе благодарен, — выдохнул он, повернувшись ко мне.
Устроившись на сиденье, я заметил на приборной панели бейсбольный мяч и взял его в руку. Мне всегда нравилось ощущать, как мяч ложится в ладонь.
— Честно говоря, на сегодняшнюю ночь у меня были другие планы, — сказал я.
— У меня тоже.
Коробка с деньгами стояла на полу позади его сиденья.
— Мне показалось, вы с Элисон неплохо проводили время. Извини, что помешал.
Большинство мужчин в такой ситуации улыбнулись бы — с гордостью или смущенно. Джей только моргнул и крепче сжал губы, отчего у меня появилось отчетливое ощущение, что Элисон не в его вкусе.
— Там лежит такая коробочка с таблетками, — сказал Джей, показывая на перчаточницу. — Подай-ка ее мне, если тебе не трудно.
Я открыл «бардачок» и достал неприметную пластмассовую коробочку без этикетки.
— Спасибо. — Джей вытряхнул на ладонь три таблетки и проглотил. Коробочку он убрал в нагрудный карман.
— Если хочешь, я могу сесть за руль.
— Ничего, все в порядке.
Он был прав. К тому моменту, когда мы миновали тоннель и оказались в Квинсе, Джей сидел за рулем совершенно прямо и вел машину уверенно и агрессивно.
— Очень полезные таблетки, — заметил я.
— Да.
— Как ты себя чувствуешь?
— Нормально, только устал очень.
Судя по всему, Джей не был расположен к разговорам, поэтому я замолчал. Мост через пролив Лонг-Айленд-Саунд, в любую погоду служивший чем-то вроде гоночной трассы для разного рода придурков и маньяков, в эту снежную ночь выглядел и вовсе сюрреалистично. Чтобы держаться в общем потоке, нам пришлось увеличить скорость сначала до восьмидесяти, потом — до восьмидесяти пяти миль в час. Мы неслись на восток, за окнами мелькали рекламные стенды, торговые центры и дорожные указатели, но Джей, казалось, не обращал на них ни малейшего внимания. Его глаза не выражали ни радости от недавно заключенной сделки, ни досады из-за испорченного вечера, и я невольно припомнил выражение странной, затаенной печали, которое появилось на лице Джея, когда он обнимал Элисон. В полутьме салона его губы, освещенные светом контрольных ламп на приборной панели, казались решительно сжатыми, взгляд был устремлен на дорогу впереди, и мне вдруг почудилось в нем той редкой разновидности мужество, которое не скулит и не жалуется, даже потерпев сокрушительное поражение. За свою жизнь я встречал всего нескольких подобных людей, и все они вызывали у меня самое глубокое и искреннее уважение. Однажды пережив сильную боль, такой человек знает, что способен вынести еще более сильные страдания. Он к ним готов; более того, он знает, что в страданиях нет ничего необычного, что они в порядке вещей, что именно на них, как на трех китах, держится вся вселенная. Как правило, такие люди умеют много, до самозабвения много работать; они способны выносить долгие периоды одиночества и отрезанности от мира и вместе с тем подвержены приступам острой меланхолии. Они не принимают антидепрессантов и никогда не говорят слишком много; вместо этого они с кошачьим терпением ждут, пока обстоятельства не начнут им благоприятствовать. По утрам они в одиночестве пьют свой кофе, а вечером выкуривают сигарету на заднем крыльце. Именно таким был Джей. Он и ему подобные верят в удачу, ищут добрых предзнаменований и исполняют привычные ритуалы, которые помогают им справиться с отчаянием и отмерить очередной этап долгого ожидания. Узнать таких людей среди прочих легко, но понять их трудно, особенно в те годы, когда они становятся опасны для самих себя — в период, начинающийся обычно лет в тридцать пять, когда мужчина начинает вести счет не только своим победам, но и потерям, и заканчивающийся годам к пятидесяти, когда (если только к этому времени он еще не успел уничтожить самого себя) он начинает понимать, что время все равно сильнее и что воспринимать его лучше спокойно и небольшими порциями. Но между этими двумя кульминационными пунктами ему следует быть как можно осторожнее и осмотрительнее и не пускаться сломя голову в предприятия, которые кажутся такими соблазнительными, — в борьбу, поиски приключений и славы, в мечты. В тихом омуте черти водятся. Я уже говорил это и не боюсь повторить еще раз: молчаливый человек, у которого есть мечта, может быть опасен.