С любовью,
Твоя навсегда, Киоко
Я не ответил ей на первое письмо, не ответил и на этот раз. Однако через неделю пришло очередное послание, еще более откровенное. Киоко описывала, как — в ее фантазиях — я связываю и насилую ее. Жестоко. В задницу. Она также сообщила, что работает в транснациональной компании и планирует переехать в США, и не могли бы мы встретиться?
На этот раз я ответил. Я прямо написал, что женат, что у меня есть сын, что я люблю свою жену и не собираюсь ей изменять. Хотя мы переписывались в детстве, сейчас мы совершенно не знаем друг друга, у каждого из нас собственная жизнь и мы не должны переписываться. Пусть наша переписка останется милым детским воспоминанием.
Отсылая на следующий день письмо, я чувствовал себя сильным и благородным.
Правда, письма Киоко я сохранил.
И те, что пришли позже.
Сам не знаю почему.
3
Тем летом Эрик неделю гостил у родителей Викки в Финиксе. Из-за напряженного рабочего графика мы не могли навещать их так часто, как хотелось бы Викки, и она старалась, чтобы каждое лето Эрик хоть немного времени проводил с бабушкой и дедушкой. Мы воспользовались шансом вдохнуть новую жизнь в наши отношения, занимались сексом спонтанно, как прежде, до рождения сына.
И секс был великолепным.
Правда, я скучал по Эрику. Ведь это я работал дома, это я заботился о нем целыми днями, присматривал за ним, когда Викки уезжала в свой офис, и я все время ловил себя на том, что без сына чувствую себя неуютно. Я давно дал себе клятву, что буду лучшим мужем и отцом, чем мой папаша, и я сдержал свое слово. Я не просто проводил с Эриком больше времени, чем мой отец со мной, мне очень нравилось быть с ним.
Правда, иногда я писал письма от руки, когда Эрик бегал вокруг, или печатал письма на компьютере, когда он спал. Большую часть своей работы я выполнял по ночам, а дни посвящал Эрику: читал ему, играл с ним, водил его гулять. Нас часто видели в магазинах старых пластинок и в благотворительных лавках округа Ориндж. Эрик рос не на передачах Диснея или «Улица Сезам», а на «Битлз» и «Погз», Майлзе Дэвисе и Мередит Монк и конечно же Дэниеле Ленце. Мы вместе слушали Хэнка Уильямса Джуниора. Да, Хэнка Джуниора. Я с большим опозданием подхватил увлечение Роберта музыкой кантри и быстро заполнял пробелы в своей коллекции, разыскивая в магазинах Армии спасения и Доброй воли альбомы Чарли Дэниэлза, Долли Партон и Moe and Joe.
Я часто задавался вопросом, что случилось с Робертом, и с Эдсоном, и с Фрэнком. И с Полом. Я подумывал разыскать их в Интернете и послать им сообщения по электронной почте, но что-то меня удерживало. Мое прошлое осталось в прошлом, и как-то легче было жить настоящим.
По-моему, у каждого человека наступает такой период, когда жизнь начинает казаться тоскливой, когда цепляешься за одну из «живи настоящим» философий, потому что оглядываться назад на все упущенные возможности слишком болезненно, а менять что-то нет ни сил, ни времени. Я еще не дошел до этой точки, но скучал по тем временам, когда был двадцатилетним, скучал по свободе и открывавшимся перспективам. Я любил свою семью и был счастлив, но ясно видел свою дорогу, а мне это не нравилось. Я был счастлив, когда не знал, что готовит мне будущее. Вероятно, именно поэтому я продолжал читать письма Киоко.
А потом…
А потом я попался.
И моя жизнь взорвалась.
Вот как это случилось.
Мы с Викки собирались вместе пообедать в кубинском ресторанчике в старом районе Оринджа, поскольку у нее случайно освободилась вторая половина дня. Викки хотела побродить по антикварным лавкам, а я — покопаться в грудах старых пластинок в благотворительных магазинах.
По роду работы мне изредка приходилось консультироваться с программистом, и вот накануне мне сообщили об очередной встрече. Это внесло изменения в наши планы. Я предложил Викки ехать без меня, а я, если получится, подхвачу ее и отвезу домой.
Итак, я отправился в офис компании в Лос-Анджелес и целый день потратил на расшифровку профессионального жаргона, используемого в новых программах. Проклятая встреча закончилась лишь в начале четвертого, когда все дороги округа Ориндж уже забиты транспортом. Поэтому я подъехал к нашему дому только около шести часов вечера.
И сразу почувствовал что-то неладное, хотя ничто как будто не предвещало беды. Почему-то я вспомнил тот день, когда Викки обнаружила мои старые письма в нашей крохотной квартирке рядом с колледжем. Я бросился в дом.
Как и тогда, Викки сидела на полу в ворохе моих писем и читала. Я не мог понять, нашла ли она мой тайник и достала письма оттуда или распечатала мою сокровенную дискету. Только в этот раз на ее лице было написано глубокое отвращение. Может, ей не понравилось содержание — по меньшей мере в некоторых случаях, — однако я почувствовал, что теперь мне это с рук не сойдет. Нет, Викки возмутило не только содержание, но и сам факт существования этих писем. Я почувствовал себя разоблаченным Дорианом Греем, чьи грязные секреты вылезли на всеобщее обозрение.
Викки подняла глаза, увидела меня, и выражение ее лица стало меняться: от невольного отвращения до праведного гнева.
— Что это? — спросила она, тряся пачкой листов. — Что это такое?
— Письма, — бойко ответил я, стараясь превратить все в шутку.
— Что за ультраправая чушь? Все эти обличительные антиклинтоновские речи? Все эти оправдания Джингрича?
— Это не политика.
— Не политика? — завопила Викки. — Это полная противоположность всего, что ты когда-либо говорил, всего, за что мы боролись! — Она швырнула в меня листами. — Я даже не знаю, кто ты такой!
Конечно, Викки меня не знала, хотя неизвестно, по чьей вине. Я должен был защищаться, я отчаянно хотел, чтобы Викки поняла меня, но как я мог объяснить ей, что меня интересует не политика, как таковая. Черт побери, я вовсе не думал о политике, когда сочинял свои письма. Меня пьянила власть, сознание того, что я могу влиять на сильных мира сего, заставлять их плясать под мою дудку. Меня манил сам процесс создания писем.
— Я все тот же, каким был всегда.
— И какой же это? — резко спросила Викки.
— Помнишь мои письма о ядерном разоружении? Об охране окружающей среды?
— Тогда при чем здесь это? — Она указала на разбросанные бумаги.
Кого я, черт побери, обманывал? У меня никогда не было твердых политических убеждений. Я был предан только своим письмам, только своему искусству. Я ступил на эту дорожку, желая спасти от уничтожения Ист-Сайд Акации, но тогда в первый и единственный раз мои мотивы не были эгоистичными. Сочинение писем было моим наркотиком, и после первой дозы я уже не мог без него обходиться и готов был доставать его любыми способами.
— Ты лжец. Ты говорил мне, что никогда больше не будешь писать письма, — упрекнула Викки. — Ты солгал мне.