Как он и подозревал, отношения Одры с отцом поначалу складывались не очень, хотя в последние дни у них, похоже, наступило перемирие. Оправдалась и другая его надежда – конфронтация несколько добавила отцу энергии, и он достиг уже гораздо большего прогресса, чем ожидалось, – особенно в отношении речи. Два раза в неделю его возили в больницу для обследования и физиотерапии, и хотя с точки зрения долгосрочного прогноза состояние его не менялось, и врач, и физиотерапевты в один голос утверждали, что на данном этапе прогресс просто блестящий.

Майлс покончил с едой и пошел на кухню поставить тарелку в раковину. Вернувшись, он увидел, как Одра вскакивает со своего кресла у кровати. Лицо ее было пунцовым. Не говоря ни слова, она резко вышла из комнаты.

– Отец, что ты ей сказал? – нахмурился Майлс. Он находился слишком далеко, чтобы расслышать ответ, поэтому, присев к кровати, повторил: – Что ты ей сказал?

– Я спросил, правда ли, что у японцев есть автоматы, которые торгуют грязными трусами, – шепотом сообщил отец. – Я где-то об этом слышал.

Майлс ошеломленно моргнул несколько раз, а потом захохотал во все горло. Он очень давно не смеялся и, вероятно, отреагировал слишком сильно, вложив в услышанное гораздо больше юмора, чем там было на самом деле, но смеяться было очень приятно, это получилось само собой, и ему оставалось только отдаться этой внезапной волне и насладиться забытым чувством.

Отец усмехнулся.

Нет, на характере отца инсульт не отразился ни в малейшей степени.

Майлс взял здоровую руку отца и крепко сжал. Из кухни доносилось сердитое хлопанье дверцами шкафов.

Он улыбнулся. С учетом всех обстоятельств Рождество получилось не таким уж плохим.

2

Лос-Анджелес в очередной раз показал свое истинное лицо после традиционного фальшивого новогоднего фасада, утонув в смоге, словно сохранение одного-единственного дня с идеально голубым небом исчерпало всю его энергию. Горы Сан-Габриэль были полностью скрыты белой пеленой, и даже Голливудские холмы лишь смутно угадывались в густой дымке. Как обычно, синоптик в утреннем прогнозе погоды пообещал, что всех ждет «прекрасный день».

Майлс вошел в комнату отдыха, где Хал с Трэном обменивались впечатлениями о праздниках. Трэн в своем микроскопическом двухэтажном домике принимал многочисленное католическое семейство своей жены, отчего в жилище возник такой дух тесноты, клаустрофобии и христианства, что Трэн, вялый буддист, большую часть рождественских праздников провел с сигаретой на заднем дворе, пытаясь избежать родственничков.

Хал с женой провели целый день вместе в своем загородном доме в Шерман Оукс, потом к ним подъехал сын с очередной подружкой, но все прошло тихо, без особых событий. Зато в канун Рождества с Халом, как обычно, случалось множество всяких неожиданностей, и сейчас Майлс с Трэном со смехом слушали юмористические воспоминания бородатого сыщика о том, как он отправился покупать жене ювелирные украшения, долго искал то, что она хотела, пока наконец в одной независимой лавчонке, торгующей с большими скидками, не наткнулся на предмет, который разыскивал в прошлом году по делу об ограблении. Он купил его, имея в виду, что после праздников найдет аналогичный, подменит так, чтобы жена ничего не заметила, а краденый отнесет в полицию и расскажет, где он его раздобыл.

– А как у тебя Рождество, Майлс? – кивнул Трэн.

– Нормально, с учетом текущих обстоятельств.

Трэн с Халом покивали с серьезным и понимающим видом, не проявив желания вникать в подробности.

Майлс почувствовал неловкость и сделал вид, что внезапно вспомнил о срочном деле, из-за которого необходимо вернуться на рабочее место.

Устроившись за столом, он принялся перелистывать бумаги, довольный тем, что есть чем заняться. За столом он чувствовал себя гораздо комфортнее, чем даже можно было предположить.

Хотя Марина с мужем уехали к себе в Аризону, а отец ее по-прежнему отказывался разговаривать, Майлс продолжал расследование и был рад этому. Порывшись, он нашел папку с этим делом и достал список, составленный Лиэмом. Он систематически старался установить местонахождение всех этих людей, хотя до сей поры безуспешно. Он надеялся, что удастся работать совместно с полицией, использовать их ресурсы, но со страхом и удивлением обнаружил, что полицейский детектив, прикрепленный к делу Лиэма, демонстрировал исключительную незаинтересованность. Впрочем, у Майлса, как и у его конторы в целом, были кое-какие контакты с большими чинами в полиции, и он надеялся переговорить с ними и попросить передать дело другому сыщику.

Все утро он изучал телефонные справочники и лазил по Интернету. Лишь к полудню он оказался награжден адресом и телефонным номером Хьюберта П. Ларса, ныне живущего в Палм-Спрингс. Однако при попытке связаться с Хьюбертом автоответчик заявил, что этот номер не обслуживается, и попросил проверить правильность набора.

Майлс позвонил еще раз – убедиться, что не нажал по ошибке какую-нибудь не ту цифру, но, услышав ту же самую информацию, положил трубку и глубоко задумался. В голове возник образ Хьюберта П. Ларса, лежащего мертвым на полу длинного низкого дома, как выглядят обычно ранчо в пустынной местности. Он уже был почти готов сорваться с места и поехать в Палм-Спрингс, но туда было не меньше двух часов дороги, и, разумеется, это время можно было бы потратить с гораздо большей пользой – например, на поиски адресов и телефонов остальных людей из списка Лиэма.

Он просидел на службе допоздна, и когда подъехал к дому, солнце в сизо-оранжевой дымке смога уже закатывалось за горизонт. Подхватив с пассажирского сиденья пакет «Тако Белл», Майлс выбрался из машины, поднялся на крыльцо и открыл дверь своим ключом. Его встретила темнота. И тишина. Свет не горел во всем доме, и даже не было слышно обычно постоянно работающего телевизора.

– Одра? – напряженно окликнул Майлс. – Вы дома? Одра!

Ответа не последовало.

Внезапно он понял, почему в доме стоит тишина. Отец умер.

– Отец! – Он бросил пакет на кофейный столик и с бешено заколотившимся сердцем ринулся в глубину дома.

Пробежав гостиную, он выскочил в холл. Дверь отцовской комнаты оказалась забаррикадирована большой кадкой с комнатным деревом; для укрепления баррикады к ней были придвинуты небольшой диванчик и кресло, стоявшие обычно в дальней спальне. Хотя это не имело никакого смысла, но он пытался лихорадочно сообразить, для чего это было сделано.

Из комнаты доносились звуки шагов. В мертвенной тишине дома они казались неестественно громкими.

– Отец!

Никакого ответа. Только стук каблуков по паркетному полу.

Майлс сдвинул диван в сторону, отшвырнул кресло, отставил от двери кадушку. Между ножками кадки валялись бумажное полотенце, бутылка и шприц. Брошенное отцовское лекарство.

– Отец! – Майлс рывком распахнул дверь.

Отец, голый, лишь в ковбойских ботинках, шагал по периметру комнаты. Ночной столик валялся на боку, равно как и кресло. Кровать и комод оказались сдвинуты со своих мест у стены и стояли под странными углами посреди скомканных простыней, образуя своего рода проход вдоль стены, по которому и шагал отец. Майлс обратил внимание на кровавые ссадины у отца на бедрах и на животе – очевидно, полученные, когда он ударялся о кровать и комод, сдвигая их не осознанно, а просто многократным упорным повторением одних и тех же движений.