– Он сказал, что его зовут Новиков. Что вы знаете.
Капитан Новиков, он же Писатель, был следователь по делу Химика. Я, немного подумав, согласился на разговор.
– Господин Мезенин, мы могли бы увидеться?
– Что-нибудь случилось?
– Да. Вроде того. Когда вы можете к нам подъехать?
– А что такое?
– Лучше не по телефону.
Я решил ехать сразу. Терпеть не могу ждать неприятностей. Интересно, почему они каждый раз случаются после того, как я напьюсь?
В машине я включил Бреговича, купленного недавно по совету Антона. Низкий раскачивающийся бас Эгги Попа, который и не пел вовсе, а низко и сочно докладывал обстановку. Это насыщало пространство вокруг меня какой-то мрачной энергией:
I know that you have got the time
Coz anything I want, you do
You'll take a ride through the strangers
Who don't understand how to feel
А потом глубокий низкий припев со странным славянским хором в его конце:
In the deathcar, we're alive
аа-а-а-ааа-ааа [19]
Я вошел в прокуратуру. Грязный свет жужжащих дневных ламп. Местами отодранный линолеум. Дермантиновые двери. Доска почета. Дежурный переписал мои паспортные данные и тяжелым похмельным голосом сказал самому себе: «двадцать восьмой».
– Я – двадцать восьмой? По счету?
– Кабинет двадцать восьмой. Второй этаж.
Двадцать восьмой кабинет чем-то напоминал своего хозяина: неуютный, невзрачный, мрачноватый. Писатель поднял голову. Мешки под глазами. Много работает? Еще больше пьет?
– Здрасьте, – сказал он, немного щурясь, как будто от меня исходило сияние. Спасибо, что пришли. У нас тут такие дела…
– Что случилось?
– Лилия Донская умерла. Жена вашего друга. Основная версия – самоубийство. Есть записка.
Это очень неприятное ощущение – моментально высохший рот. Как будто тебе туда напихали ваты. Я попробовал пошевелить языком. Затем я облизал кончики губ. Покачал головой. Оперся рукой на спинку стула. Сел без приглашения. Затем, как Матвей, попробовал пощупать свой пульс. И наконец решился открыть рот.
– Я вчера у нее был.
– Да? – он ничуть не удивился. – В котором часу?
– Днем. Между двенадцатью и двумя. Можно воды?
– Конечно. (Он протянул мне стакан). А что вы делали?
– Говорили. Я спрашивал отчего умер Химик. То-есть Илья. Что она думает…
– И что она ответила?
«Стоп!», – сказало что-то во мне ясным и чистым голосом. «Стоп!» Я вздрогнул и решил прислушаться.
– Да так… Что она сама ничего не понимает. У вас можно курить?
– Курите.
Я решил попытаться использовать сигарету как тайм аут и сосредоточиться. Немедленно в голову пришел дурацкий анекдот: оптимистичный русский футбольный комментатор, сообщает, что хотя Россия и проигрывает Бразилии 0:4, но рано расстраиваться. Еще ничего не потеряно. Идет всего лишь пятнадцатая минута матча.
Жизнь на глазах выходила из под контроля. Такая хорошая спокойная московская жизнь. С работой и тусовками, романами и кинотеатрами, книгами и футболом. К концу сигареты мне стало окончательно страшно и захотелось рассказать кому угодно, хоть Писателю, хоть Председателю ФСБ, хоть Антону с Мотей обо всем, что происходит. Снять с себя ответственность за все это. Переложить на кого-то еще.
Зачем я связался с ФФ? Зачем подписал эту дурацкую бумажку? Зачем потом забил на подпись?
Fuck, fuck, fuck. И что мне теперь делать? Бежать к ФФ и требовать объяснений? Рассказать все органам? Позвонить Маше и наорать на нее за дурацкий скептицизм?
Сигарета кончилась. И уж не знаю зачем, наверно просто так, чтобы еще потянуть время, я как-то жалобно сказал:
– Давайте поедем к ним на квартиру. Посмотрим что там?
– Да были мы там. Ничего интересного. К тому же если экспертиза подтвердит самоубийство, то вообще вопросов нет. Депрессия. Да и из записки следует, что она немного не в себе.
– А что в записке?
– В принципе, вам это показывать нельзя. Но ладно. Вот.
«Жизнь имеет разные формы. Смерти нет. Я ухожу к Илье. Я ему там нужнее, чем здесь. Дорогие родители, простите, если можете. Прошу не искать виноватых в моей смерти прямо или косвенно. Цианистый калий в капсулах приготовил мой муж собственноручно.
Лиля
PS. Извинитесь, пожалуйста, за меня перед соседкой».
Соседкой… «Родителей жалко до слез» – подумал я. Но вслух сказал совершенно другое.
– Не так уж она и не в себе. Беспокоится, чтоб никто не пострадал из-за яда.
– Это да. А начало записки?
– Поехали а? – попросил я уже совсем жалобно. Голова у меня возвращалась в норму.
– Ну, поехали. Подождите, я тогда печать возьму. Квартира-то опечатана.
Мы вошли в квартиру. Я уже знал, на что хочу смотреть. Я включил компьютер. И чертыхнулся. Жесткий диск был отформатирован. Лиля оказалась аккуратной девушкой. Я полез в стол. Писатель наблюдал за мной молча. В столе была куча дискет, кассет, фотографий, сломанных часов, калькуляторов, ручек, карандашей, брелков и всякой дряни. Ничего интересного.
«От нас для археологов останется гораздо больше предметов чем от египтян, – подумал я. – У них все было деревянное и тряпичное, кроме ножей, посуды да украшений. А у нас пластик, железо, алюминий». Археологов я всегда недолюбливал из-за того, что основным источником данных для них являются вскрытые могилы. Я понимаю, что в них клали разную ценную утварь, а главное под землей происходит консервация прошлого, но все таки – могилы…
Мой взгляд упал на лампу, стоящую на полу.
Я подошел к аудио-системе и посмотрел, что в ней. Чезарии Эворы там уже не было. Зато был Johann Sebastian Bach. Famous Organ Works.
– Надо найти ампулу калипсола и шприц, – сказал я. – Тогда кое-что прояснится.
– Что? – удивился Писатель.
Но приступил к поискам вместе со мной. Я проверил под постелью и в ванной.
Через минуту из кухни вошел Писатель, глядя на меня как доктор Уотсон на Шерлока Холмса. В руках у него была салфетка, а в ней пустая ампула от калипсола и маленький шприц.
– Есть, – сказал он. – Нашел в помойке на кухне. Как вы догадались?
– Она сказала мне, что употребляет калипсол. Такой редкий наркотик.