Ворон подошел к нам, церемонно поцеловал Маше руку, пожал мою, причем его рука оказалась ни мягкой ни твердой, ни холодной, ни горячей, ни мокрой, ни сухой, затем чуть поклонился и сказал:
– Виссарион.
– Я – Иосиф, а это – Маша!
– Очень приятно.
– Нам тоже.
Здесь я немного соврал. Мне было не приятно. Мне было неуютно. Одни (не считая бармена) в огромном зале между искрящимися люстрами и сверкающим паркетом. Даже Маша в своем новом бархатном темно-синем платье от Ямамото («двадцать долларов в местном комиссионном» – «это дешево?» – «это даром!») выглядела скромной. Что уж говорить про мой белый свитер и джинсы.
Я чувствовал себя примерно также, когда Антон благодаря свои невероятным связям, устроил нам приглашение на прием у одного олигарха.
PR Technologies, задействованное Антоном, тоже в какой-то минимальной степени способствовало одному из успешных PR проектов таких характерных для того времени, но роль его была совершенно неадекватна оказанному приему. Антон всегда был очень крут. Уже потом мне пришло в голову, что он отдал нам свое приглашение, так как должен был по срочным делам вылететь в Париж.
Я взял с собой Машу и я чуть не задохнулся. Обстановка была примерно как у Ворона. Может быть, поменьше золота и побольше вкуса. Все-таки олигарх – это не совсем вор в законе. Но люди! Люди впечатляли. Я оказался в русском филиале музея мадам Тюссо. Причем явно более продвинутой версии, потому что восковые фигуры двигались и говорили, как живые.
Вот прошел мимо Черномырдин. Вот Татьяна Дьяченко стоит и выпивает с Березовским. Вот – Волошин. Вот – Бородин беседует с Никитой Михалковым, Юрием Башметом и Жириновским. Мистика.
При этом меня потрясло чувство, что с одной стороны у меня здесь нет ни одного знакомого кроме Маши, с другой – все окружающие были мне хорошо знакомы. Даже слишком.
В рамках этого светского раута я мог вполне запросто обратиться к Михалкову и спросить, почему он так и не захотел становиться президентом России. Мог спросить у Черномырдина, была ли его гениальная фраза экспромтом или нет. Мог сказать что-нибудь Доренко. Хоть что-нибудь. Не он мне, а я ему. Забавно!
Минут десять я ходил совершенно обалдевший от такой картины. Но вскоре выяснилось, что мне для того, чтобы прийти в себя достаточно порции двойного виски. И всю застенчивость как рукой снимает.
Мы поговорили с Бородиным про его выборы («да я что, мне сказали идти – я пошел!»). Потом послушали анекдоты Жванецкого (старые), и я рассказал свой, очень подходящий к обстановке и совершенно неизвестный окружающим – про сотовые телефоны у зверей. [82] Все смеялись.
Затем я пообщался с Жириновским. Он оказался умным и усталым человеком с большими грустными глазами. В жизни бы не подумал…
Затем я набрался наглости (выпив к этому времени не меньше трех двойных) и предложил тост за здоровье Черномырдина, как за отца русской демократии. Кажется, никто не оценил тост, но все радостно и послушно выпили.
Маша шепнула мне, что за один вечер я могу сделать себе фантастическую карьеру и чтобы я не терял время зря. Но я совершенно не мог понять, что и кому из российской элиты я должен предложить сегодня, чтобы меня кто-то из них захотел увидеть завтра? Еще меньше я понимал, нужно ли мне все это и чувствовал, что не очень…
Поэтому я предпочел просто тусоваться. Выяснилось, что люди из телевизора – тоже люди. Не отвратительные, как может показаться из наблюдения за политической жизнью России. В меру умные, в меру образованные. С некоторыми из них можно поговорить и выпить. Но не больше. В том смысле, что не надо иметь с ними дела.
У Ворона я почувствовал сходную скованность. Как в начале экскурсии по музею живого говорящего воска. Поэтому я решил, что лекарство должно быть сходным. И когда Ворон пригласил нас к столу, (огромный стол, за который могли сесть человек пятьдесят, был накрыт на трех человек) я без церемоний выбрал и заказал на аперитив бармену, исполняющему функции официанта, пятнадцатилетний японский виски, рекомендованный Вороном. Я сделал большой глоток, и мне сразу стало легче.
Маша поддерживала беседу лучше меня. Говорили сначала об обстановке усадьбы и ведения хозяйства, потом о светской жизни Приморья, о японской моде и еще черт знает о чем.
В нормальной обстановке я бы сказал на ухо Маше, что еда тут не очень. Блюда не заказывались, а просто подавались. Но после тюрьмы, монастыря и поезда я ничего говорить не стал. Русско-французское меню: сочетание кулебяки, фуа-гра, щей, бефстроганова и сыров на десерт. Маша и Ворон пили Божоле, я – виски, что впрочем, мне простили.
Ворон очень кратко рассказал о себе. Родился в 1938 от дочери князя Кипиани и майора Советской Армии, кавалера ордена Боевого Красного Знамени. В 1939 отца расстреляли люди Берии. Мать повесилась. Бабушка (княгиня) воспитывала его до 13 лет, потом умерла. Детский дом. Первая кража. Первый срок. Малолетка. Свобода. Второй срок. Третий срок. Коронация в 32 года. Ворон работал робин гудом и грабил зажравшихся советских чиновников. Общий срок отсидки – около 20 лет. Короновался в 1982. Последний раз освободился в 1990 году и с тех пор на зоне не был. Следит за порядком в Приморье.
Он оказался на удивление образованным человеком. В тюрьме очень много книг и свободного времени. Когда разговор зашел о Боге, я спросил очень осторожно и немного витиевато, как религиозные принципы совмещаются с некоторыми неизбежными силовыми действиями, которые приходится предпринимать для поддержания в Приморье порядка.
Он посмотрел на меня очень внимательно и сказал:
– А как вообще совмещаются Бог и зло этого мира?
– Не знаю, – честно сказал я. – Вот мы недавно с Машей обсуждали это вопрос. Не знаю.
– А знаете ли вы три вывода Лактанция? Очень элегантных?
Я не знал. Больше того. Все, что я знал про Лактанция ограничивалось тем, что он раннехристианский философ. Крестный отец Приморья оказался образованней меня.
– Лактанций, допустив, что Бог существует и обладает теми качествами, которые ему приписывают, предположил три варианта ответа:
1) Бог знает о существующем зле, это его очень беспокоит, но он ничего не может с этим поделать;
2) Это его беспокоило бы, и он бы обязательно что-нибудь придумал, но он ничего про это не знает;
3) Он знает об этом и мог бы что-нибудь сделать, но это его совершенно не волнует.
Постепенно разговор перешел от Лактанция к современной философии. Ворон предложил нам высказаться определенно: какое направление – континентальное или англо-саксонское нам импонирует больше. Мы сначала затруднились с ответом, но я быстро и находчиво сказал, что континентальная философия – это все что угодно, только не философия и, судя по взгляду Ворона, получил отметку 10 из 10 возможных.